Татьяна Алюшина - Одна кровь на двоих

Выглядело это именно так!

Он тащил, сильно сжав пальцы на ее предплечье, Маша семенила бочком, подчиняясь силе, еле поспевая.

«Что, сейчас доведет до ворот,' вытолкает, скажет «Пошла вон!» и захлопнет дверь?» — подумала она.

Ошиблась.

Он привел ее к здоровенному кожаному дивану в комнате, стоявшему напротив двери на террасу, развернул и толкнул. Она шлепнулась на диван, попыталась встать, но он не дал, навалившись всем телом, как прыгнул.

Сюрреализм происходящего в полном молчании действия расцвечивала музыка Генделя, сообразно протоколу украшавшая званый обед, превратившийся в пошлое домогательство.

Она успела отвернуться от его поцелуя и уперлась руками ему в грудь. Одной ладонью он перехватил в запястьях обе ее руки, завел ей за голову, а второй одним движением сдернул с нее топик, делая больно рукам, волосам, и отшвырнул.

— Остановись! — потребовала Маша.

Ни нежности, ни жалости, ни чувств — ничего!

Молча. Под звуки Генделя.

Она старалась отталкивать его руки, брыкалась, но он был намного сильнее, больше и злее.

«Остановись!» — уговаривал мысленно Осип, понимая, что конец! Дима не остановится, что-то заклинило у него в мозгу, и он наказывает Машу за только ему одному ведомые преступления.

«Идиот! — ругал он себя. — Надо было все прокопать, понять, что у них там в прошлом! А я расслабился,- увидел, что он загорелся, завелся, хотел ее! Старый козел!»

Он опустил голову и жестом отчаяния медленно опустил руки на затылок, скривившись, как от боли.

Он не будет его останавливать — каждому предназначен свой жизненный путь и своя дорога. Если Диме суждено взять на сердце такую грязь — он ее возьмет!

Он ее наказывает, поняла Маша! А еще она поняла, почувствовала, что сейчас он рвет себе сердце! Навсегда!

Он оперся на одну руку, приподнял свое тело над ней, дернул застежку на ее шортах. Изловчившись, Маша подтянула ноги, уперлась коленками ему в грудь и оттолкнула со всей силы, на которую была способна.

Победный потерял равновесие и скатился на пол. Пулей она перелетела через него и отпрыгнула от дивана.

«Все! — подумал Осип и застонал, сцепив зубы. — Он ее потерял! Козел ты, Дима!»

И тем же жестом отчаяния, сцепив руки в замок, еще раз опустил их на затылок.

Машка подобрала свой топик, торопливо натянула.

Дмитрий Федорович перекатился, сел, привалившись спиной к краю дивана, подтянул одну ногу, пристроил на колене вытянутую руку.

Машу трясло. Она смотрела на него потря-сенно.

«Давай беги!» — подумал Дима, обессиленный пережитой зловонной мутью, чуть не сожравшей его, и осознанием собственного скотства.

И того, что Машки для него больше не будет! Он только что сам все уничтожил!

Она развернулась, и...

«Уходишь! Давай, Машка, беги! Уноси ноги!» — прощался он с ней.

...И вышла через дверь на террасу, прошла до балюстрады, уперлась ладонями в перила, расставив руки в стороны, и низко опустила голову.

У Осипа мелькнула надежда — раз не ушла сразу, может... И улетучилась пугливым мотыльком — отдышится, соберется, выскажет свое презрение, тогда и уйдет! Она сильная, просто так бежать напуганным зайцем не станет! Выскажется!

«Что это было?! — ужасалась Маша случившемуся. — Нет! Это был не Дмитрий Победный! Это иное существо, принявшее облик Дмитрия Федоровича Победного!»

И такое это было бесповоротное, конечное горе, горше которого, возможно, и не бывает! Ей казалось, что из нее стремительным потоком вытекает жизнь — и не остановить, не залатать!

«Господи, да что же это такое?! Нет, не мог он так измениться! Кто угодно, но только не он! Ни богатство, власть, обстоятельства, ни оплеванная, преданная любовь, если таковая у него случилась, не могли так его изменить, превратив в денежно зависимую сволочь!»

Она не знала, как теперь с этим жить, как понять, что с ним произошло!

И совсем уж непонятно, почему она, Мария Владимировна Ковальская, профессор, человек с именем и заслугами, не ушла, как только вскочила с дивана?

Почему она не ушла, ведь всем видом, настроением он подчеркнул, что отпускает ее, путь свободен, и она может бежать со всех ног так далеко, как только сможет, хоть в Китай или в Японию, куда ее настойчиво приглашают работать!

«Почему ты не уходишь, Маша, а стоишь тут?»

Потому что во всем этом что-то было не так, и душа хранила память о том миге, когда она поняла, что он рвет себе сердце!

Маша тряхнула головой и удивилась — ну надо же! Вечер, а ей казалось, ночь глубокая — жизнь прошла и наступила глубокая ночь!

И вдруг...

Словно ангел коснулся ее головы, открыл разум пониманию, подарил озарение, заделал, не оставляя шва, трещину, вернув жизнь, на Машу снизошло!

«Он меня узнал! Он узнал меня сразу, и его задела и обидела моя холодная отстраненность и подчеркнутое неузнавание! Еще как обидела! Как у меня, причиняя боль! И еще! Он ревнует меня к прошлому без него и к Юрику! Именно потому, что Юрик такое ничтожество! Да как же я сразу-то не поняла?»

И ее, как святой водой, омыло осознанием истины и того, что Дима никогда, ни при каких обстоятельствах не сделал бы ей плохого! Будь он трижды в беспамятстве, злости и даже ненависти и сто раз желая наказать — он охранял бы ее от любой боли, телесной и душевной! Ее, и, вероятно, только ее! Теперь она это знала!

Он смотрел на нее из комнаты, сидя в той же позе на полу, смотрел зло — ушла бы скорее! Он и так все понял про себя, про нее, про то, что ему теперь жить всю оставшуюся жизнь с тем, что он наворотил, потеряв Машу!

«Уходи скорее!» Дмитрий уже жил в другом будущем, где ее нет, осталось только холодное презрение не узнавшей его Машки. И он смотрел ей в спину тяжелым взглядом и торопил: «Беги! Ну что ты жилы из меня тянешь?»

Она повернулась и пошла к нему. Услышала, наверное.

Шла и смотрела ему в глаза, а он ждал прощальных обвинений.

Задержалась, взяла бутылку, вошла в комнату, сделав пару шагов влево, оперлась спиной о высокий подоконник, не сводя взгляда с Победного, отпила из бутылки.

— Слушай, а ты знаешь, где здесь кухня? — махнула куда-то неопределенно бутылкой, зажатой в руке.

Он смотрел тяжелым взглядом, не двигаясь и не меняя позы — одна нога согнута, вытянутая рука на колене. Молчал, рассматривал Машку.

— Пироги печь собралась? — спросил неприязненно.

Маша призадумалась над предложением, хлебнула еще разок по-простецки из бутылки.

— Нет, пироги — это как-то слишком, — по-деловому оценила лишнюю кулинарную масштабность. — Есть хочется. Давай сделаем набег по-тихому, бутербродов сварганим.

Он ничего не понял! Что это с ней? Что за спокойный тон, ей что, мало? Или безразлично, что здесь сейчас было? Или...

Ладно. Посмотрим.

— Ну, идем сварганим, — согласился устало.