Елена Рахманова - Клин клином

Владимир все чаще бросал тревожный взгляд за окно, а его кисть все убыстряла движения, которыми художник едва касался холста. Когда над лесом чуть зарозовело, он полностью увернул фитилек в лампе и задул свечи. Потом накинул на мольберт первую подвернувшуюся под руку тряпку и как подкошенный повалился на диван. Художник чувствовал себя опустошенным, и в то же время странное удовлетворение поднималось из глубины его существа. Он сделал это! Но что «это», Владимир и сам пока не знал…

Проснувшись, он повел себя так, словно и не было никакого ночного сеанса живописи. Владимир открыл глаза, неспешно потянулся. Насвистывая популярный мотивчик, спустил ноги с дивана, увидел, что спал не раздевшись, и констатировал:

– Укатали сивку крутые горки. Это никуда не годится. Надо принять человеческий облик.

Человеческий облик Владимир принимал долго и на редкость тщательно. Пожалуй, никогда еще близкие и знакомые не видели его таким отмытым, причесанным, отутюженным… и напряженным. Он бы и дальше наводил лоск, если бы смог придумать, что бы еще этакого сотворить со своей внешностью. При этом он делал все возможное, чтобы не смотреть в сторону мольберта, когда тот оказывался в пределах видимости.

Однако оттягивать до бесконечности тревожный момент было невозможно, и Владимир заставил себя вернуться в свою комнату. С опаской покосился на мольберт. В доме Неонилы Порфирьевны Ивановской по ночам происходят странные вещи, с уверенностью мог бы констатировать он. С ним – во всяком случае. И с Надеждой, похоже, тоже. Владимир не знал, что может ожидать его под клетчатой рубашкой, которую он в потемках накинул на портрет, и ему было не по себе.

– Как маленький, честное слово, – подбадривая себя, громко произнес Владимир и шагнул к мольберту.

Протянул руку, коснулся рубашки кончиками пальцев, отдернул их и снова отступил на шаг. Потом зажмурился и рывком сорвал ткань. Ничего не произошло: не грянул оглушительный гром, не разверзлись хляби небесные, никто не расхохотался дьявольским хохотом, половица и та не скрипнула. Лишь за окном легкомысленно затренькала синичка.

Владимир опасливо открыл глаза и недоверчиво уставился на холст.

– Я тебя написал, так сказать, из своей головы, или ты сам пожелал быть написанным? – осведомился он у задумчивого юноши в зеленом мундире. – Откуда-то ты ведь взялся.

Ответа не последовало, и это обнадежило художника.

– Если я начну разговаривать с портретом, это еще полбеды. А вот если портрет начнет мне отвечать, тогда, значит, по мне дурдом плачет. Что было бы весьма прискорбно, учитывая мою молодость, желание пожить в свое удовольствие и, как теперь становится ясно, несомненный талант.

Владимир оглянулся удостовериться, не слышат ли его приятели-острословы. Но нет, он, к счастью, был один в комнате.

Впервые он испытывал удовлетворение от того, что создал, даже гордость. Потому в глубине сознания возникла мысль, а не обошлось ли здесь без вмешательства каких-то иных, потусторонних сил. Уж больно написание портрета было обставлено таинственностью и необъяснимостью. Ночь, горящие свечи, словно сам собой возникающий на холсте образ молодого человека в одежде позапозапрошлого века…

Владимир понял, что хочет повременить показывать кому-либо портрет. Разве что Надежде, да и то после того, как у него самого все утрясется в мозгу.

– Пойдем-ка, я тебя определю на новое место жительства. Там тебя никто не потревожит.

Одолжив на время юноше в зеленом мундире свою клетчатую рубашку, Владимир поплотнее закутал ею холст и понес его на чердак.

– Рядом с этим древним сундуком вам, молодой человек, самое место, – сказал он, бережно пристраивая портрет между двумя листами шифера. – Если что, я рядом. – И поспешил вниз, словно боялся быть застигнутым на месте преступления или, того хуже, услышать: «Да не волнуйтесь вы так, сударь, я все понимаю и на вас, право слово, не в обиде».

«Выпись из первой части метрической книги Нижегородской епархiи Коврюжинского уђзда Преображенской церкви за 1887 (седьмой) годъ…» Далее в графе «Имя родившагося» значилось – Пантелеймон. Его родителями были означены крестьянин села Старый Усад Коврюжинского уезда Пафнутий Степанович Наружкин и законная жена его Авдотья Ивановна, оба православные. В правом углу красовалась темно-синяя гербовая марка стоимостью 60 копеек. Внизу листа круглая лиловая печать с трехглавой церковкой на ней заверяла подписи священника А. Кащенкова и псаломщика П. Радковского, совершивших над младенцем Пантелеймоном таинство крещения. Были там еще дата и порядковый номер документа.

Надежда вздохнула. Нет, не такую «выпись» хотелось бы увидеть мэрше Марине Олеговне. Но, как говорится, супротив документа, да еще с печатью, не попрешь. Родственников не выбирают, это не друзья-приятели, их преподносит судьба на блюдечке с голубой каемочкой. Сфотографировав для начала «выпись» на мобильник, Надежда отложила пожелтевший и протертый до дыр на сгибах лист, чтобы потом сделать с него ксерокопию. Если, конечно, госпожа Наружкина того пожелает.

Своим же уловом она похвалиться пока не могла. Ничего, что способно было пролить свет на происхождение дамы с портрета, Надежда не обнаружила. Правда, отыскалась полусожженная рукописная тетрадка в кожаном переплете, на которую она поначалу возложила особые надежды. Оказалось, что на месте обугленного остова, видного из окон дома тетки Нилы, некогда стоял деревянный усадебный домик, по-нынешнему – дача.

Принадлежал он местным помещикам Самойловичам. Один из них задумал вести дневник, который и держала сейчас в руках девушка, с трудом смиряя трепет в сердце. Все-таки усадебка располагалась рядом с домом, в котором висит портрет дамы в сером платье. Да и фамилия владельцев начиналась с буквы «С»…

Однако, пролистав с десяток страниц, Надежда впала в уныние. Тетрадь принесла ей очередное разочарование. Мало того что почерк автора дневника не отличался каллиграфичностью, а текст сплошь состоял из слов и оборотов, давным-давно вышедших из употребления, так в довершение к этому почти не сохранилось ни одной целой фразы. Дневник сильно обгорел сверху и с правой стороны.

Что-то там про дворовую девку Оньку, про именины у местного градоначальника Матвея Павловича Новинского, про цены на рыбу и пшеницу, про долгожданный приезд племянника из Санкт-Петербурга, про неудачную охоту на лис, про ожеребившуюся рыжую кобылу, про батюшку Ивана Петровича и тому подобное. Ни тебе имени племянника, ни кому этот Иван Петрович приходился батюшкой, ни что случилось с девкой Онькой. Может, определили горничной к барыне, может, за кого замуж выдали, а может, за какую провинность наказали – неизвестно.