Елена Рахманова - Клин клином

– Ну-ну, – произнес Владимир, и стало ясно, что он не верит ни единому слову приятеля. – Передавай от меня Юльке привет, поцелуй своих пацанчиков. Если надумаешь все-таки вернуться, звякни.

– Само собой, – заверил его Коржик и, как совсем недавно Богдаша, поспешил собрать свои нехитрые пожитки.

Словом, со следующего дня Владимир остался один в доме. Порой он наведывался в чулан, где хранились их общие приобретения. Перебирал, так и сяк вертел в руках и понимал, что они перестали его волновать, хотя среди них попадались весьма занятные, а порой и редкие вещицы. Взять хотя бы огромную фарфоровую лохань с узорным краем, расписанную водорослями и всякой речной живностью. В восемнадцатом веке в таких держали живую рыбу и раков.

Однако большую часть времени Владимир проводил наверху, в комнате Надежды. Вспоминал, как, будучи сильно навеселе, завалился в постель, не подозревая, что там уже лежит замершая от ужаса молодая девушка. Как увидел ее в галерейке – халатик много выше колен, на голове пакет со смешной надписью. И опять она бросилась от него, как испуганный кролик. Затем был эпизод с привидением. Владимир как наяву видел помертвевшую и оседающую на пол Надежду. Хорошо хоть успел ее подхватить. И наконец, этот проклятый разговор, который девушка, видимо, слышала от первого слова до последнего.

Ну и что хорошего она могла о нем теперь думать? Ровным счетом ничего. Конечно, на ум приходили и их посиделки за книгами, и его вдохновенные, подкрепленные восторгом в ее ясных серых глазах разглагольствования о великом и вечном искусстве, и разгадывание тайны портрета, так и оставшейся нераскрытой, но привнесшей в их отношения волнующий флер романтической одухотворенности и чувственности. Но разве она вспомнит об этом хоть на минуту после того, как реальная действительность предстала перед ней в столь непотребном, откровенно пугающем виде?

И участником каждого эпизода, как назло, обязательно оказывался он. Даже ее чудесное спасение им от «потустороннего» Богдаши теперь наверняка воспринимается Надеждой как хорошо отрепетированный спектакль.

Что имеем – не храним, потерявши – плачем. «Как верно сказано», – размышлял Владимир, прекрасно понимая, что осознать сие можно только после того, как потеряешь. И никак иначе. Он и не предполагал, насколько глубоко вошла в его жизнь эта девушка со светлыми шелковистыми волосами и широко распахнутыми доверчивыми глазами. Казалось, он помнит все их случайные и неслучайные прикосновения, все слова, сказанные друг другу, даже интонации, с которыми эти слова были произнесены. Ему не хотелось думать ни о ком, кроме нее.

– Как сделать так, чтобы все стало по-прежнему? Вернулось на круги своя? – вопрошал себя Владимир и чувствовал, что голова его пухнет от беспрестанно бегающих по кругу одних и тех же мыслей. – Вам-то хорошо двоим, – с завистью говорил он тогда, глядя на портреты на стене.

И действительно, дама в сером платье и молодой человек в зеленом мундире явно обрели друг друга… и замкнулись в своем мирке, полном умиротворения и покоя. Да, конечно, подражая записному искусствоведу, Владимир мог бы поведать возможным слушателям о будто живом, дышащем фоне, из которого выступает одухотворенное лицо девушки, о плавно текущих линиях головы, плеч и продолжающихся в опущенной руке с розой, осыпающей блеклые лепестки, о серебристом колорите, о гармонии цвета. Наконец, о проникновенном взгляде темных миндалевидных глаз, в которых отражается…

– Черт, отражается то, что им хорошо вдвоем! Здесь и сейчас! Как бы плохо, тоскливо, одиноко, грустно им не было прежде! – в сердцах воскликнул он. – Так что скажи, милая, спасибо за то, что меня посетило… черт знает что посетило, но я преподнес тебе твоего вот уж действительно долгожданного возлюбленного на блюдечке, точнее, на куске холста!

В этот момент по портрету, на миг выглянув из-за туч, скользнул золотой луч солнца, и взгляд девушки чудесным образом потеплел, а по ее губам будто скользнула еле уловимая благодарная улыбка.

– Чур меня, – пробормотал потрясенный художник и, на всякий случай не спуская глаз с портрета, бочком, бочком поспешил из комнаты. – Чур меня…

Решение созрело, едва Владимир спустился вниз. Адрес и телефон Надежды он узнал накануне, причем довольно легко. Мария Семеновна не сочла нужным скрывать эти сведения, полагая, что постояльцы, о которых Надюша в последнее время говорила исключительно благосклонно, имеют право их знать. Девушка уехала так поспешно, а двоим молодым людям тоже, как назло, приспичило покинуть дом. Мало ли что важное они собирались ей сообщить. К тому же третий из них – Богдан – перебрался на жительство к отцу Федору и взялся за реставрацию местной церкви, что невольно повысило его статус среди тамошнего населения и облекло доверием.

– Как только увидите Наденьку или созвонитесь с ней, передайте от всех нас привет и узнайте, не стряслось ли у нее что, а то она так внезапно уехала, что чего только в голову не приходит.

– Не волнуйтесь. И привет передам, и помощь Наденьке предложу, если понадобится, – пообещал Владимир, обрадованный, что у него появился повод встретиться с девушкой.

Повод, конечно, поводом, но его ведь обставить надо подобающим образом – к такому выводу пришел молодой человек, мысленно представляя, как может произойти их встреча. Он в костюме и при галстуке – от одной этой мысли художника аж передернуло – с роскошным букетом алых роз становится перед Надеждой на колено и предлагает руку и сердце… «Пошлет, куда подальше пошлет, и будет права, – вздохнул он. – Еще букетом по физиономии съездит».

Другой вариант. Он как бы невзначай сталкивается с девушкой возле института, где она работает… А если Надежда все еще в отпуске? Тогда у подъезда ее дома и… и выставляет себя в глазах Надежды полнейшим идиотом, мающимся от неразделенной любви. Прямо-таки сэр Ланселот хренов, безмерно тоскующий о королеве Джиневре…

Сидя в своей мастерской на старой, кое-где измазанной масляной краской тахте, Владимир тупо смотрел в окно, за которым виднелось цвета темного перламутра небо, и отвергал один сценарий предполагаемой встречи за другим. Телефоны он предусмотрительно отключил, чтобы ему не мешали думать, но и это не помогало. Еда не лезла в горло, а мысль о кофе вызывала уже тошноту.

На пятые сутки, проходя мимо зеркала, он ненароком взглянул на свое отражение и остановился как вкопанный, ибо не сразу узнал себя. Словно не веря своим глазам, Владимир провел пальцами по подбородку – ощущение было такое, словно он коснулся наждачной бумаги. Повернул голову чуть вбок и увидел, что волосы сосульками падают на мятый воротник несвежей рубашки и загибаются кверху. И еще он заметно осунулся и похудел.