Елена Арсеньева - Любушка-голубушка

К тому же еще предстояло идти домой и возиться с Элькой… и гадать, когда приедет Денис и приедет ли… Ну как тут не станешь вспоминать некоторые афоризмы из, казалось бы, прочно забытых? Например, такой: «Люди не виноваты в том, что иногда мне хочется их всех поубивать. Но ведь и я не виноват в том, что они такие!» Автор этого афоризма тоже принадлежал к числу неизвестных, и Люба об этом тоже жалела, ибо и он вполне сгодился бы в друзья и утешители.

Вечером Виктор заявил о своем уходе из дому и ушел-таки, сообщив, что завтра начнет собирать документы на развод и размен квартиры, а когда Люба, не помня, как избыла ночь, притащилась утром на работу – совершенно никакая, просто на автопилоте, мечтая только об одном: чтобы в типографии случилась какая-нибудь ужасная авария, работа стала и всех распустили по домам (у нее силы оставались только сидеть где-то в углу, а лучше – лежать и молчать, но работать в комнате, полной женщин, полной бормотания подчитчиков, изредка перемежаемого обычной бабской болтовней, было просто невмоготу, она каждую минуту боялась сорваться и поднять крик, нормальный истерический крик, после которого невозможно успокоиться, приходится «Скорую» вызывать и увозить в психушку!), ее ближе к обеденному перерыву вызвали к начальнику производства и сообщили – очень спокойно, очень сухо, очень равнодушно, – что в типографии происходит сокращение штатов, а потому неизбежны увольнения. Она тоже подпадает под увольнение. Ей дается две недели на поиск новой работы, ну а если не получится, то «уж не обессудьте, Любовь Дмитриевна, мы вас предупредили».

Она была в таком шоке, что почти не понимала, о чем говорят. То есть две такие новости в голове не могли уложиться: и муж бросил, и с работы погнали. Почему-то казалось, что это взаимосвязано. Она тогда вдруг вспомнила, что Виктор учился в одном классе с главным инженером производства, Натальей Петровной. И у Любы как будто переклинило: решила, что он попросил Наталью Петровну добить его «бывшую», которая нипочем не хотела поверить, что его влечет из дому именно великая любовь, а вовсе не усталость от четверти века совместной жизни и не желание как можно скорей скинуть с плеч тяжеленный груз под названием «мой долг» – можно сказать, рюкзак, набитый этим самом долгом.

Вот насчет этого груза… или даже рюкзака. Люба иногда брала домой незаконченную корректуру и как-то раз притащила гранки сборника очерков. И вот однажды от нечего делать, ожидая, пока Люба накроет на стол, Виктор перелистал гранки – а может, это была уже верстка, не суть важно, – главное, что перелистал и даже немножко вчитался в текст. Ему попался очерк о геологе, которого послали на базу отнести добытые образцы руды. Он заблудился в тайге и несколько дней блуждал, мучимый голодом-холодом, совершенно обессилел, перенес на ногах микроинфаркт, чуть не помер, однако рюкзак с рудой не бросал. Наконец выбрался совершенным чудом, утративший человеческий облик, но не потерявший образцов. Его потом отправили на срочно вызванном вертолете в больницу, автор умалчивал о его дальнейшей судьбе, а также о том, почему именно эти образцы руды имели такое жизненно, вернее, смертельно важное значение, словно на руднике не оставалось других. Автор был в полном восторге от такой самоотверженности и заканчивал свой очерк фразой страшной силы: «Вот так и в жизни – каждый должен нести свой рюкзак с рудой!»

Ну, не факт… а между прочим, отчего-то эта дурь все же запала Виктору в голову и не раз вспоминалась потом. Когда он был в Амурской области и работал на чароитовом руднике, он однажды попал в аналогичную ситуацию. И, что характерно, тоже не бросил свой рюкзак с рудой, хоть тот был поистине неподъемен. Но тот рюкзак был личной собственностью Виктора, он за этот рюкзак полгода горбатился, тот был набит кусками чароита, за которые должны дать хорошие деньги, и если бы Виктор его бросил, ему просто не с чем было бы вернуться домой. Истовое ношение таких рюкзаков он допускал и всячески приветствовал. А то, о чем рассказывалось в очерке, – это была дурь, и «мораль сей басни» стала для Виктора Ермолаева символом дурацкой, безнадежной, обесцененной жизни.

Его жизни. Его семейной жизни.

Он не ставил перед собой цель проанализировать, когда эта самая жизнь стала тяжкой, непосильной ношей. Он просто чувствовал, что это так. А еще знал, что не он один такой. Почти все мужчины испытывают это мучительное желание – сбросить свой рюкзак с плеч. Некоторые умудряются как-то приспосабливаться… то с одного плеча лямку стащат, то с другого… И рюкзак вроде бы по-прежнему на спине, и полегчало малость, душу отвел. Виктор отлично знал, что многие его друзья своим женам втихаря изменяют, однако семья для них все же некая постоянная величина. Но он так не мог. Он не стал высвобождать руки-плечи, а просто сбросил свой рюкзак да еще и подпихнул ногой подальше, показав, что ему ничего уже не нужно из того, чем этот рюкзак набит. Как ни смешно это звучит, он и впрямь, не фигурально, а буквально, купил себе новый рюкзак, весь такой чистенький и приличненький, с лейблом дорогой, известной фирмы, и начал ходить с ним за покупками, например, на рынок на Советской площади, близ которой теперь жил. Нет, ну в самом деле, не сумку-тележку же таскать! Но рюкзак этот Виктор никогда не наполнял так, чтоб глаза на лоб. Хватит, натаскался тяжестей! Этот рюкзак стал для него символом приятного, необременительного существования, такого, как вся его новая семейная жизнь.

Что происходило с его прежней семьей, Виктору, как понимала Люба, было абсолютно все равно. И понимала она это правильно, потому что он никогда не интересовался детьми, безразличный и к жизни Татьяны в Сиднее, и к Женькиной учебе и надеждам, которые на него возлагались, и, само собой, ему стала совершенно безразлична Люба.

Это просто сводило ее с ума, причем сводило довольно долго. Как ни внушала она себе, что ей уже под полтинник, женское время ее иссякло, настала пора жить исключительно заботами детей, что лучше без мужа, чем с мужем, который влюблен в другую, а все равно ощущала себя вещью, выброшенной за ненадобностью. Да еще и работы она лишилась… У Любы было ощущение, будто и любимая работа бросила ее так же, как бросил любимый муж. Она даже не вполне понимала, от чего сильнее страдала в эту пору – от ухода Виктора или от увольнения. И то и другое было бы легче пережить, если бы на нее обрушилось что-то одно. А так, разом, все одновременно…

Люба не знала, как успокоиться, как справиться с этой разрухой, которая случилась в ее жизни. Она даже к психологу ходила, к милой такой даме, и та учила ее отвлекаться от потерь и относиться к ним философски, с учетом своего возраста, который уже требовал от нее мудрости и всепрощения. Эти два слова отчего-то ввергали Любу в некое злобное исступление, а афоризмы, которые вынуждала ее зазубривать психологическая дама, доводили порой до слез. Хотя, строго говоря, в них можно было отыскать некие проблески той самой пресловутой мудрости, ведь, с одной стороны, они начисто отрубали всякую женскую надежду, а с другой – усиленно вселяли ее. У Любы даже где-то валялась тетрадка, которую она завела по наказу психолога и куда своим профессионально-четким почерком, без единой ошибки, выписывала изречения великих и известных, а также не слишком великих и вовсе неизвестных людей: