Олесь Бенюх - Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей

— За сегодняшний день ты, Мервин, заработал четыреста двадцать долларов!

Мервин недоверчиво покачал головой.

— А вы с Тиной сколько? — наивно спросил он после паузы.

— Мы, конечно, несколько больше, — захлопнув записную книжку, Тэйлор положил ее во внутренний карман пиджака. — Но мы и в деле несколько дольше…

Мервин и раньше бывал на скачках. Но тогда он был лишь сторонним зевакой. Теперь было иначе — он и не ожидал, и представить себе не мог, что его в первое же посещение скачек с новыми друзьями вдруг захватит чувство собственника, владельца, хозяина. Это чувство появилось тогда, когда Рэй после самого начального заезда объявил:

— Поздравляю, наш Цезарь подарил нам девятьсот долларов.

Они сидели на почетных клубных местах — в глубоких, мягких креслах, под тентом, высоко над толпой. На маленьких боковых столиках было тесно от бутылок и закусок. И здесь, как в ресторане, какие-то личности в темных очках и неброской одежде появлялись за их креслами, шептались о чем-то с Рэем, тут же исчезали.

Был теплый, солнечный день, на редкость тихий, почти безветренный. Со своего места Мервин видел весь ипподром. Его поразила пестрота красок: костюмы публики, шапочки и курточки жокеев, лоснящиеся бока лошадей, автомобили на фоне зеленых газонов.

Но вот распахнулись створки стартовых загонов, и лавина четвероногих красавцев вынеслась на дорожку. Трибуны ахнули, загудели и смолкли. Все головы, как у военных во время торжественного марша, повернулись в одну сторону, глаза и бинокли стали ловить своих фаворитов, следить за чужими, выискивать «темных».

Едва слышно гудела земля под копытами далеко скакавших лошадей. И гудение это, поначалу слабое, становилось с каждой секундой громче. И вот уже гул, гром и грохот захлестнули ипподром. Крики радости и вопли отчаяния слились воедино. Заглушая все и всех, наваливался, рос, ширился грозный победный топот.

Мервин смотрел на распластанных в самозабвенном, бешеном беге лошадей и думал о том, как прекрасны, разумны эти животные!..

Потянулись дни, похожие один на другой. Постепенно Мервин втягивался в дело. Он уже знал многих владельцев конюшен, тренеров, жокеев. Большую часть времени проводил с Тиной и Рэем, к себе заглядывал лишь раз-другой в неделю. Лошади побаивались его коляски, и Мервин больно переживал это. Постепенно, правда, они привыкали, успокоенные его мягкостью, добротой.

Удивительно мудрыми, чуткими созданиями были эти лошади, чувствующие одинаково остро и ласку, и грубость, и притворное участие, и подлинную заботу. У них была своя жизнь — свои радости и огорчения, гордость, зависть, самолюбие и самопожертвование, чванство, преданность, предательство. Мервину захотелось даже перечитать свифтовское «Путешествие в страну гуигнгнмов», и он купил томик «Путешествий в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера».

Тэйлор, глянув на обложку и полистав книгу, обронил:

— По чести сказать, я согласен со Свифтом. Благородные лошади в тысячу раз лучше гнусных иеху! Увы, эволюция пошла явно по неправильному руслу…

За несколько дней до рождества, когда выигрыш на скачках оказался особенно велик, они побывали в полудюжине злачных мест, перемешали шерри с коньяком и шампанское с «Бурбоном», охрипли от признания в бескорыстной и вечной дружбе. Мервин, который каждое утро теперь давал себе краткую клятву: «Не выпью больше ни глотка гибельной отравы — мужчина я или нет, в конце-то концов?» — вечером с фатализмом обреченного отмечал, что не пить он уже не может. Не может! Было позднее воскресное утро. Ни шума проезжающих машин, ни звука голосов прохожих, ни даже крика птиц в деревьях. Не спалось. Мервин скинул рубаху, майку. Душно. Жарко. Тина, оттащившая в верхнюю спальню Тэйлора, прошлась по гостиной, распахнула окна. Долго смотрела на неподвижные, безжизненно неподвижные воды залива. Спросила, не оборачиваясь:

— Выигрыш спать не дает? Или хмель?

— Ты же знаешь, к деньгам я безразличен.

— Пока они есть, — ехидно протянула она. — А к выпивке?

— Нет, — тоскливо ответил он. Она подошла к нему, держа в руках два стакана, в которых были лед и виски.

— Ну как, хочешь сегодня со мной в постель, глупый Мервин?

— Ты знаешь, вот что я хотел тебе сказать, — проговорил он прерывистым от нахлынувшего на него вдруг желания голосом. — Я не должен… я н-не могу… Я люблю дру-гую… — Он с трудом увернулся от губ Тины. Стакан выскользнул из ее рук, покатился беззвучно по ковру.

— Ради Христа, прости! — пробормотал Мервин, сделал большой глоток, дрожа словно от холода. — Я знаю, это может быть смешно, но не могу!

— Да, ты смешон, смешон, смешон! — заговорила вдруг она. И хотя говорила она тихо, едва слышно, Мервин удивился, сколько злости смогла вложить она в свои слова. — Нет у тебя никакой любви. Нет, и быть не может! Да и кому ты нужен, обрубок чумазый? Кому?! Тебя и за деньги-то не всякая примет! Любовь — что ты выдумал, дурак? Где ты видел ее? На экранах? В бестселлерах? Рэя боишься, деньги потерять боишься— так и скажи! Любовь у него!

Мервин онемел от обиды. Но состояние это длилось очень недолго. Невидимый мостик возник между тем, что случилось только что, и тем, что было тогда, в Бангкоке. Как же он не извлек урока из однажды происшедшего?! Нельзя касаться самого больного, самого глубоко запрятанного и вместе с тем как легкоранимого чувства — жажды быть любимой, а значит, быть нужной, необходимой, единственной, которое в каждой женщине рождается и умирает лишь вместе с ней!

И тут Мервин почувствовал на своей руке слезы. Девушка прикоснулась к ней губами, прошептала:

— Прости ты меня, шлюху окаянную! От обиды разум теряю, хоть обижаться-то и не на что. Поверь, иногда так ласки хочется — иной собаке завидую. Остановлюсь и смотрю, как ее хозяин гладит и что-то нежное приговаривает. Ты забудь, пожалуйста, забудь, что я тебе тут наговорила… Мервин гладил ее щеки, утирал слезы, которые все текли и текли. Она смотрела на него сквозь эти слезы, целовала его в лоб, повторяла изумленно:

— Ты такой добрый, такой чистый! Такой чистый…

Она исподлобья наблюдала за соперницей из своего угла ринга. Мельбурнская Тумба церемонно раскланивалась, кокетливо щурила в улыбке глаза, легонько ударяя себя пальцами по воинственно торчавшим грудям. Кровавая Джуди смотрела на все эти отработанные перед зеркалом жесты и с удивлением ощущала, что все ее существо медленно наполняется тяжелой, холодной ненавистью. Не будоражащей мозг веселой злостью, без которой нет настоящей победы в спорте, — нет, именно ненавистью. Такого раньше не было. Но если бы она попыталась найти причины этой ненависти, то она бы поняла: ей, Кровавой Джуди, впервые пришлось уступить требованиям антрепренеров — борьба должна идти на равных, хотя бы до девятой минуты. Публика настолько привыкла к победам Джуди, что возникла реальная опасность потерять кассовые сборы. Но раздумывать над тем, что происходило с ней за последнее время, Кровавая Джуди себе запрещала. Она поправила черную маску, в которой сегодня выступала, и снова впилась глазами в Тумбу.