Татьяна Веденская - Это мужской мир, подруга!

– Много не пей, а то тебя опять понесет к неприятностям, – посоветовала мне Варечка и ушла открывать дверь.

Я схватила бокал и последовала за ней. Неприятности поджидали меня прямо за открытой дверью. Там стоял мой Синяя Борода, худой, еще более растрепанный, чем обычно, с бутылкой чего-то в руке. Он был как потерянный кем-то ребенок и прожигал меня взглядом. Я знала точно, что он пришел, чтобы забрать мой с таким трудом выстроенный, добытый в боях покой.

– Максим? – ахнула я, невольно вцепившись пальцами в дверной костяк.

– Я звонил твоим родителям, – растерянно пробормотал он. – Ты, как всегда, отключаешь телефон.

– Я его поменяла. Я не хотела, чтобы ты знал мой номер, – сказала я спокойным (даже чересчур) тоном. О, чего мне стоило это спокойное лицо, эта хорошая мина при плохой игре!

Он потупился.

– Они сказали, что тебя нет. И что они не знают, когда ты будешь. А я почему-то даже не сомневался, что ты здесь.

– Да, ты прав. Это была ошибка – открыть тебе это место, – ехидничала я, но он, кажется, этого даже не понял.

– Я не помнил, какой тут этаж, я зашел к нескольким, а потом сказал про художницу – и меня послали...

– Послали? – прыснула Варечка.

– Послали сюда. Ваши соседи, должно быть, подумают черт-те что.

– Это нас не пугает, – пьяно хмыкнула Варечка.

Максим посмотрел на нее смущенно, а потом снова перевел взгляд на меня.

– Мне надо с тобой поговорить.

– Говори, – пожала плечами я, вцепившись ногтями в ладонь, чтобы не завизжать, не броситься к нему и в то же время не выставить его прочь, осыпая проклятиями.

– Можно войти? – спросил он, так как Варечка продолжала стоять на проходе, заслоняя собой вход.

– Да, пожалуйста. – Она отвела руку, но сама не двинулась с места, с любопытством и насмешкой наблюдая за ним, неуверенно пробирающимся ко мне.

– Что ты хочешь? – спросила я, не в силах ждать его разговоров и объяснений. Мне было тяжело на него даже смотреть. Все эти месяцы я делала все, чтобы забыть его, но он мне снился. Во сне он сидел рядом со мной, на краю моей скрипучей железной кровати, и смотрел на меня. Я хотела его о чем-то спросить, но не могла произнести и слова. А он сидел, грустный, а потом уходил. И каждый раз, когда он уходил, мне хотелось умереть. И я мечтала только о том, чтобы перестать видеть сны. Просто перестать видеть сны. А получить его наяву – как подарок на Новый год, об этом я не мечтала. С этой его нервной походкой, с этими рваными движениями, в моей комнате – живьем – этого было слишком много. Я не могла этого перенести.

– Я не знаю. Не знаю. Я не могу тебя забыть, – пробормотал он.

– Ну что ж, это свидетельствует о том, что у тебя пока еще нет болезни Альцгеймера.

– Твои родители сказали, что... что я могу оставить тебе сообщение. Кажется, они решили, что я – просто какой-то твой друг, который хочет тебя поздравить.

– А ты чего хочешь? На самом деле? – поинтересовалась я.

Он задумался, а потом коротко сказал:

– Тебя.

– А что потом? – аккуратно спросила я.

Он вздохнул и пробормотал:

– Все, что захочешь!

Я ухмыльнулась. У него было такое лицо, как будто он только что принес себя в жертву страшной, злой и жестокой богине Любви. Интересно, и чего он от меня ждет? Что мне теперь делать? Падать прямо ему в руки? Мечтать о счастливом будущем? Примерять белое платье? Или бежать покупать ему носки? Сейчас я была гораздо позитивнее настроена в отношении всего этого безобразия. И мечты о гордом одиночестве меня почти не посещали. Да и независимость уже как-то утратила свою актуальность.

– Ну, что скажешь? – с волнением спросил он, а бутылка в его руках дрожала.

– Да что тут скажешь? Словами тут не поможешь, – рассмеялась я и бросилась к нему.

Смешно мы, наверное, смотрелись с ним – парочка тощих Кощеев, вцепившихся друг в друга. Мы не могли оторваться друг от друга, а я и не знала, что можно вот так, до боли в теле, хотеть, чтобы кто-то просто был рядом. Независимость – другое название для одиночества, только и всего. Я стояла в объятиях Максима, глядела на его беспокойное тонкое лицо, оттененное мягким уличным светом, разливавшимся в моем окне, и думала, что, какими бы мы ни были сумасшедшими, гордыми упрямцами, все же есть надежда, что вместе нам будет куда лучше, чем друг без друга.

В конечном итоге все получили именно то, чего хотели. Некоторые, правда, долго этому сопротивлялись, но и они (а я имею в виду в первую очередь саму себя) успокоились и приняли неизбежное и неотвратимое. Я попала наконец в святая святых – в дом Синей Бороды, в его похожую на сарай квартиру около Остоженки. Но я не боялась, ведь сама я, по сути, была дочерью Черной Бороды, пирата, опасного морского, вернее, московского волка. Ничего так получилась семейка, один другого краше, но лично мой папа, когда узнал, что у его строптивой дочери есть... как бы это выразиться... не совсем молодой человек, пришел в восторг. Во-первых, от перспективы хоть и не сейчас, но в будущем заполучить в зятья одного из лучших московских адвокатов, а во-вторых, со временем все-таки дождаться внука (или, ладно уж, внучку).

– Дочка, что ж ты молчала! – все возмущался он, глядя на то, как я улыбаюсь счастливой, глупой и такой банальной улыбкой, сидя за нашим круглым столом. Представлять никого никому не пришлось – все и так знали друг друга, а все же мой Журавлев смотрелся невероятно смешно в роли моего кавалера. Первого человека в истории, кого я официально привела в дом знакомить с отцом. Когда перед нами открылись двери моего «гостеприимного» отчего дома, Максим долго медлил, прежде чем сделать шаг и войти в нашу прихожую. И все же он его сделал. Как космонавт, ступивший впервые в истории на Луну. «Маленький шажок для человека – огромный шаг для всего человечества». И в нашем случае для всей семьи Хрусталевых.

– А она вообще неразговорчивая, – пояснил чуть улыбнувшийся Максим.

– Это да, – кивнул папа и тоже улыбнулся. Что и говорить, у них было много общего. Им обоим приходилось иметь дело со мной, а это, как известно, совсем непросто.

– Ну, а свадьба когда? – заинтересовалась мама, хоть папа и шикал на нее в испуге.

– Ну, это как Ника решит, – пробасил Журавлев.

– Тогда мы ее никогда не дождемся, – вздохнул отец и добавил: – Ты имей в виду, Ника, у меня времени может оказаться совсем мало.

– Я учту, – кивнула я, хотя сосредоточенные люди в белых халатах недавно нас обнадежили, стали постоянно употреблять незнакомое слово «ремиссия» и улыбаться уголками губ. Сказали, что со временем, если все будет хорошо, можно будет говорить об операции. Но папа уже приспособился использовать собственное нездоровье в корыстных целях. Что ж, я его за это винить не могу – такой уж он человек.