Ли Майклс - Стратегия любви

Потому что рано или поздно он неизбежно уйдет. Она уже видела эту неугомонность в нем. Уход, возможно, на какое-то время будет отложен, но помешать ему нельзя. Она распрямила плечи. Когда он уйдет, она смирится, вот и все. Это будет болезненно, но не более болезненно, чем если она отвернулась бы от него сейчас. Потерять его — ужасно, но сознательно отказаться от него совсем — равносильно смерти, преждевременной смерти. Несомненно, лучше иметь что-то, чем вовсе ничего…

Лампочка вспыхнула раз, мигнула и погасла. В комнате стало темно. Огонь камина бросал причудливые, таинственные тени. Пока Кэтлин нашла свечу и поставила ее прямо на блюдце, накапав на него сначала воска, Пенн закончил принимать душ.

Она услышала, как он ощупью пробирается в полумраке по антресоли к спиральной лестнице.

Кэтлин поглядела наверх почти с испугом и увидела, что он стоит там, облокотившись о чугунные перила, и смотрит на нее. Она быстро отвернулась и уставилась на пламя свечи. Она слышала, как он сошел с лестницы, прошел по ее комнате, но она не взглянула на него до тех пор, пока он не опустился рядом с ней на одеяло. Тогда, слегка удивленная, что он уже тут, она не могла удержаться, чтобы не бросить на него взгляд.

Он был закутан в яркий клетчатый махровый халат.

— Как хорошо, что кто-то беззаботно оставил здесь свой халат, — задумчиво произнес он и протянул руку, чтобы помешать кочергой дрова в камине.

— Не мой гость, — оборвала она. — Он уже висел на двери ванной, когда я сюда приехала.

Его улыбка вызвала у нее раздражение.

— Я не спрашиваю, Котенок. Мне это ни к чему.

Он поставил кочергу на место и обнял Кэтлин. Через какое-то мгновение она уже лежала на одеяле, вытянувшись в полный рост, не представляя себе полностью, как это произошло. Просто все было очень спокойно и не требовало от нее никаких усилий.

— Сейчас, — прошептали его губы около ее губ. — Ты действительно жалеешь, что нам пришлось подождать, пока мы приведем себя в порядок? — Его губы передвигались мягко от ямочки на ее подбородке вверх до маленькой мочки уха. — Не могу сказать, что я поклоняюсь мылу и воде, понимаешь? Ты была не менее привлекательна днем в зарослях малины — теплая, нежная, с липким малиновым соком на губах… Но другое дело, когда я обнаружил, что вместо кожи целую на ней грязь…

Потом его голос постепенно растаял, когда он слова свои обратил в действия, поцеловав ее с такой настойчивостью, что это вызвало у нее прокатившуюся по всему телу дрожь от испытанного наслаждения.

Он знает. Он понял, что я пыталась сказать ему. Все в порядке, что бы ни случилось…

Она слегка застонала и попыталась притянуть его ближе к себе. Он поймал ее руки, мягко удержал их и стал ее ласкать, очень нежно, одними губами. Он покусывал нежную кожу ее шеи, потом медленно спустился ниже, в ложбинку между грудями, и так же нежно распахнул махровый халат…

Той ночью, много лет назад, они впервые узнали, что такое близость. Она была неопытной девочкой, которая желала доставить ему удовольствие: о своем собственном удовольствии она тогда не думала. Сейчас он показал ей, что она все еще неопытна, хотя уже и женщина. И он научил ее способности получать удовольствие, о котором она и не мечтала. И на этот раз их близость завершилась ошеломляющим чувством удовлетворения и радости, настолько сильным, что она испытала боль и желание заплакать.

Немного позже он сел, взял маленькое полено и сидел, держа его в руках, молча глядя на огонь.

Кэтлин тихо лежала, изучая его сквозь полуприкрытые веки, — блики света играли на его лице. Молчание, прерываемое только потрескиванием горящих дров, затягивалось, пока, наконец, не стало мучительным. Она вспоминала о дюжине советов, как нарушить такое молчание, но все они перемешались у нее в голове, и она не находила ничего, что бы прозвучало искренне.

Однако она больше не могла этого вынести. Лучше уж говорить, неважно, прозвучит ли то, что она скажет, игриво, застенчиво или глупо.

— У тебя, должно быть, тягостные мысли, — проговорила она.

Неплохо вышло. Она произнесла это легким, небрежным тоном — было ясно, что она вовсе не давила на него, чтобы получить ответ.

— Очень тягостные.

Его ответ прозвучал мрачно и неожиданно серьезно, что заставило ее обеспокоенно и испуганно вздохнуть.

Только не сейчас. Разве ты не можешь доставить мне эту маленькую радость, дать мне совсем немножко времени помечтать?

Но если бы она произнесла что-либо подобное, это привело бы к неминуемому: к объяснениям, предупреждениям, мрачным разговорам — ко всему тому, чего она хотела избежать. Вместо этого она села, натянула одеяло себе на плечи и как можно более беспечным тоном спросила:

— Не знаю, как ты, но я не думаю, чтобы малины хватило нам на сытный завтрак. Я проголодалась.

Он повернулся к ней и улыбнулся, но эта улыбка не озарила его лица.

Он боится. Боится того, чего она попросит, даже потребует. Это вызвало у нее печаль — произошло это очень скоро. Но это неизбежно. Невозможно жить все время в той волшебной стране, где прикосновениями выражались мысли, а две головы думали как одна. Она вскочила и бросилась искать что-то на кухне, только чтобы он не увидел, как влажно заблестели у нее глаза.

Они устроили импровизированный обед, подогрев на чугунной сковородке с длинной ручкой банку тушенки и приготовив тосты на вилках над горячими углями. Все ее силы ушли на то, чтобы обращаться с ним просто вежливо, поддерживать игривую интонацию и говорить на отвлеченные темы.

— Мы похожи на первых поселенцев, пересекавших когда-то равнины в крытых повозках, — заметила Кэтлин, поддев последний кусок тушенки кусочком хлеба. — Интересно, много ли они ели?

— Только когда им везло.

Она открыла пакет с пастилой и проткнула одну пастилку вилкой.

— Очень жаль, что у нас нет батончиков шоколада и пшеничного крекера, — пробормотала она.

Пастила приобрела золотистый оттенок, пока Кэтлин держала ее над тлеющими углями. И она стала смаковать эту мягкую сладость.

— Какого-то еще первого поселенца выдумала, — хмыкнул Пенн. — Тебе же нужны все прелести комфорта.

Огонек, зажегшийся в его глазах, заставил ее опустить голову и подцепить на вилку еще две пастилки. Она не была уверена, что вызвало у нее чувство внутреннего беспокойства — ее страсть к Пенну или надвигающиеся слезы.

— Ты когда-нибудь покажешь мне свои дома? — внезапно спросила она.

У Пенна потемнели глаза и сдвинулись брови.

Ну что страшного в том, что он покажет ей свои эскизы! Потом она вдруг вспомнила о грозе, и ее глаза расширились от страха.

— Твои эскизы — дождь?

Пенн покачал головой.

— Пока спальная веранда не оторвется от самого дома — а я думаю, этого не случится, — во внутренних комнатах будет сухо. Я выясню все только утром.