Тимур Кибиров - Лада, или Радость

Правда, последние четыре десятилетия помимо этого названия укоренилось и другое, довольно противное, Сраный лес — из-за того что поселяне, возвращающиеся на электричке из Москвы или Вознесенска, только здесь впервые за полтора часа пешего хода с тяжкой поклажей (это после долгой и муторной езды в набитом вагоне) оказывались наконец в местах, пригодных для отправления естественных больших нужд.

Но к ляду весь этот неуместный натурализм, лучше скажем о своем излюбленном дереве словами китайского мудреца Вэнь Чжэньхэня (1585—1645), который в книге “Чан у чжи” (“О вещах, радующих взор”) пишет — “Древние называли сосну в паре с кипарисом, однако же первой среди деревьев благородных и ценных следует поставить сосну… Кора ее — как чешуя дракона, а в ее кроне поет ветер, словно волны накатываются на берег. К чему тогда уходить на горные вершины или берег седого моря?”. Действительно — к чему?

А в самой деревне странника поражал своими невероятными размерами старый тополь у колодца, как мне доводилось уже писать — высотою почти до звезды. Когда-то их было два, таких вековых исполина, но в одного из братьев однажды ударила молния, и, несмотря на бушующий ливень, он сгорел почти до земли — но это было так давно, что Александра Егоровна и не знает, действительно ли она помнит эту ужасающую грозу или это потом, по рассказам старших, она себе навообразила пылающее в ночи прекрасное и страшное дерево.

Единственным каменным, в смысле кирпичным, строением в Колдунах был дом Егора Богучарова, где и родилась Александра Егоровна, потом там располагалось правление, потом клуб, а в брежневские годы — магазин. Завмагом там довольно долго проработала Маргарита Сергевна, пока однажды ревизоры-инкогнито не поймали ее на каких-то жульничествах. Свергнутая королева Марго, как ее льстиво называли окрестные пьяницы и алкоголики, была даже заключена под стражу, но вскоре выпущена — то ли, как она утверждала, “за отсутствием состава преступления”, то ли, как поговаривали, откупилась, доподлинно никому не известно, но с тех пор Сапрыкину стали, естественно, называть в деревне Тюремщицей — правда, только за глаза, уж очень крут был Маргаритин нрав, лих язык, а рука тяжеленька и скора на расправу.

После этих неприятностей труды и дни Маргариты Сергеевны посвящены были исключительно частному сектору — приусадебному участку, где успехов она добилась невероятных, прямо-таки мичуринских, мясо-молочному производству, ну и, конечно, самогоноварению — почти что в промышленных масштабах. Надо отдать ей должное, тут она ни капельки не жульничала — питье было крепчайшим и почище любой казенной водки, ничего не скажешь, что молодец, то молодец.

Да она и сама была еще вполне ничего себе, за собой следила, накручивалась на бигуди, даже и не скажешь, что бабе под шестьдесят, высокая, дородная, груди — во! ну и зад, и, как пишет Бунин, “все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово” тоже — ого-го! В общем, воплощала и олицетворяла собой Жориково бессмысленное восклицание — “едрён-батон!”. Неудивительно, что дурачок Жора, когда впервые увидал этот торчащий над грядками величественный зад, не ведая, какой опасности подвергается, даже решил приударить и спел ей хулиганскую песню:

Ой, что было! Вспоминать страшно.

Жорик, впрочем, случая этого нисколько не смущается, когда ему напоминают о позорном бегстве через всю деревню под градом пинков и тумаков, он только ухмыляется и говорит, как Яшка-Цыган из “Неуловимых”: “Кобылка хотя необъезженная, да, видать, чистых кровей!”. Он и посейчас продолжает иногда строить Маргарите куры, но из безопасного далека — то споет: “Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже!”, то сладким, фальшивым голоском зазывает из-за забора: “Ритуси-и-к! Риточка Сергевна-а-а!”.

— Я те дам Ритусик, черт пьяный!

— Госпожа Сапрыкина-а-а!

— Да что ж ты пристал-то, ну что ж тебе надо, гад ты такой?!

— Скажи “Аврора-а-а”!

— Чего?!

— “Аврора”!

Изумленная Сапрыкина на пару секунд немеет.

— Рио-Рита, ну скажи, пожалуйста, “Аврора”.

— Да на кой… ну, Аврора.

— Снимай трусы без разговора!!! — радостно выпаливает Жорик и уносится прочь, визжа от восторга.

Сапрыкина давно уже была женщина (язык все-таки не поворачивается назвать ее старухой) одинокая. Разведенкой ее тоже называть не хочется — коннотации у этого слова больно непристойные и обидные, а Маргарита Сергеевна ни в чем таком замечена не была, она и мужика-то своего прогнала не столько за то, что пил и бездельничал на ее трудовые и нетрудовые доходы, сколько по подозрению в супружеской измене. Старшую, непокорную дочь она тоже разогнала и уже много лет не общается с ней, а вот младший, почтительный сынок, рыбачащий где-то в Приморском крае, — истинное материнское утешение: и денег шлет, и подарки дорогие делает, и приезжает — с Дальнего-то Востока! — чуть не каждый год! Жена только у него, конечно, дура и урод, глаза б не видели! ну так ей вполне хватило одного отпуска у свекрови. Больше она сюда ни ногой!

Ну вот, как я, кажется, уже говорил, с осени до поздней весны в Колдунах оставалось только эти три жителя — Егоровна, Тюремщица и, последние две зимы, Жора. Да и летом из коренных-то деревенских много ли приезжало? Раз-два да обчелся. Ну Тупицины, ну Быки, ну Харчевниковы… Ну Аркадий Петрович — хоть и не наш родом, но уж так давно живет... А кто еще? Всё. Ну да, всё. Кто помер, кто переехал в город или еще куда, кто продал родную избу городским дачникам, в общем, не деревня, а коттеджный какой-то поселок. Не элитный, конечно.

Да вот еще, совсем забыл, воду из колодца использовали только для полива и стирки, на вкус она давно стала какой-то противной, да и санэпидемстанция еще в 87-м предупредила — плохая вода. За чистой и вкусной водой надо было идти в лесной родник — довольно далеко, с ведрами-то умаешься. Приходилось Егоровне нанимать бесстыжего Жору — то за бутылочку, то за считаные пенсионные рублики. А куда денешься? У него же, нахала, что ни попросишь, один ответ — “Литр! Литр и ни грамма меньше! Клянусь честью, мадмазель!”. Где только набрался обезьянства этого, шалапут.

Литр не литр, а грамм сто пятьдесят (“сто пе€здесят”, как говорил Жора) вынь да положь! Слава Богу, Егоровне двухведерного пластмассового бидона хватало надолго, ну а колодезную воду она пока еще и сама могла наносить, потихонечку, по полведра.

Было бы бессовестно и жестоко обвинять в этом вероломном предательстве Лизу — уж она-то, будь хоть немного ее воля, ни за что не бросила бы свою ненаглядную Ладушку. Но что же могла поделать маленькая и зашуганная девочка — только плакать. (Я, правда, сейчас с невольным содроганием представил в этой ситуации и в этом возрасте свою Сашку и понял, что мало бы тогда никому не показалась, и каково бы ни было излюбленное ею животное, оно бы с неизбежностью воцарилось в коньковской однокомнатной квартире.)