Руслан Киреев - Пир в одиночку

Тишина, впрочем, была относительной: изгнанные днем ярким светом, а теперь дождавшиеся своего часа ночные звуки лезли отовсюду, точно зверьки – маленькие усатые существа с мокрыми носами. Шорохи какие-то, шепоты, шелесты… Происхождение их оставалось загадкой для Адвоката, но кое-что он распознавал. Вот где-то далеко, днем бы ни за что не услышал, проехала машина, вот печально крикнула, пролетая, ворона – то и другое было предвестником скорого утра, а уж когда зажужжал после долгого молчания лифт, то это и вовсе можно было квалифицировать как его, утра, начало. Хотя как знать! Быть может, лифт несет в себе не утреннего, поднявшегося ни свет ни заря человека, раннюю птаху, а человека ночного, припозднившегося гуляку?

Сколько раз лежали вот так с Шурочкой и безропотно, обреченно вслушивались! Оживал лифт, и в тот же миг оживала надежда, которая становилась тем сильнее, чем ближе к их этажу подбиралась незримая кабина. Но это всякий раз был не он, не младший Шурочкин обидчик; именно Шурочкин, потому что специалист по риску довольно быстро открыл способ, как избавиться от мучительного и бесполезного – главное, бесполезного! – ожидания. Тогда еще снотворное не было таким дефицитом, как теперь, он глотал таблетку, и все: ниточка, которая, натягиваясь, больно дергала, будто что-то из самого нутра вытаскивали, – ниточка между ним и его шатавшимся невесть где отпрыском провисала, ослабевала и в конце концов исчезала совсем, словно кто-то предусмотрительный незаметно вынимал из розетки телефонный штепсель. Он и Шурочку уговаривал выпить таблетку (вынуть штепсель!), она молча слушала его, не спорила и доводы его не опровергала, но пить не пила, предпочитая пытку ночного одинокого дежурства. В раздражении убеждал он, горячась, – и это она тоже выслушивала без единого слова, – что для молодого человека естественно время от времени пропадать по ночам (отпрыск пропадал не время от времени, а чуть ли не ежедневно, но она и тут не возражала), он и сам, было дело, возвращался домой под утро, тогда совсем еще юнец, без отцовского, к тому же, присмотра – и ничего, не сгинул бесследно, а кое-чего добился в жизни. Разве не так?

Так… Конечно, так – он всегда умел найти убедительные доводы, вот только, успокаиваясь ненадолго за младшего, начинала еще сильней переживать за старшего, что мирно почивал себе через стенку. Уж ему-то давно пора проявить интерес к тому, что столь рано и столь бурно закрутило его братца, а он, большеглазый детина, кровь с молоком, словно бы не замечал вокруг себя никаких соблазнов. Или замечал, но игнорировал? Бессознательно отторгал весь тот грешный мир, что бушевал за толстыми белеными стенами с крестом на куполе. (Зато братец принимал все без разбору.) Шурочка поняла это раньше своего мужа, профессионального как-никак аналитика, – поняла и смертельно испугалась. Поздние возвращения были ничто по сравнению с тем, что преподнес, сам того не желая, ее первенец, потому-то и оказавшийся главным обидчиком. Главным и самым страшным, ибо не ведал, что творит.

Настало время, осознал это и Адвокат, – или даже не столько осознал, сколько на собственной почувствовал шкуре, но произошло это много позже, когда один остался, без Шурочки, и его блаженный наследничек, перепутав, видимо, дом с богадельней, где охорашивал ветхих старушек, предложил родителю свои услуги. Хоть завтра переедет от бабушки в отчий дом.

Для него это была жертва и жертва огромная: с малолетства души в бабушке не чаял. С малолетства рвался туда, терзая Шурочку, которая видела, что теряет сына, но сделать ничего не могла, и когда он ушел-таки – ушел насовсем! – уже не оправилась. А теперь, стало быть, вернуться надумал: как же ты здесь один, папочка?

Вот тут-то Адвокат, у которого аж в глазах защипало от умиленной растроганности, впервые испугался по-настоящему. Вот тут-то и заголосил в нем переполошившийся специалист по риску. То, что прочитал он в доверчиво устремленных на него, полных сострадания, таких родных – снова родных! – глазах, было куда опасней заморских деликатесов в раскрашенных металлических коробках… Ни в коем случае, пробормотал он, тщетно пытаясь придать голосу, старчески задребезжавшему вдруг, твердость и металлическое звучание. Ни в коем случае…

Легкий короткий звук заставил Адвоката вздрогнуть (внутренне; большое, отяжелевшее к утру размягченное тело оставалось неподвижным) – вздрогнуть и открыть глаза, ибо звук не снаружи донесся, как все остальные, и даже не из соседней комнаты, а произошел совсем рядом. Что-то вкрадчиво-осторожное было в нем, скорбное, пожалуй, заключающее в себе сразу начало и конец; звук, который не имел, не мог иметь продолжения. Сосредоточившись, Адвокат бережно удерживал его в сознании и одновременно проделывал то, что на его ученом языке именовалось идентификацией: отыскивал в кладовой памяти точно такой же. Это усилием воли удерживаемое напряжение еще больше обострило его чувства, и он снова ощутил приступ смутной тревоги. И снова не связал ее с Мальчиком, хотя тот как раз в этот момент вспрыгивал в вагон подошедшей электрички. (Старая, ушедшая в землю платформа была низкой, и приходилось именно вспрыгивать, чего толстая тетенька с корзиной сделать, при всем своем желании, не могла; сперва корзину просунула, а уж после вскарабкалась сама.) Дверцы электрички съехались, и их упругий резиновый хлопок, неясно уловленный оголенным слухом Адвоката, поднял, точно брошенный в воду камень, другие звуки, мирно покоящиеся на донышке памяти. Этого оказалось достаточным: Адвокат выловил то, что искал. Идентификация состоялась: он понял, что минуту назад слышал звук упавшего листа.

Большой Шурочкин цветок сбрасывал листья каждую весну, Адвокат подбирал их, совсем еще зеленые, разве что чуть вяловатые, но видеть или хотя бы слышать, как падают они, ему до сих пор не приводилось. С трудом приподняв над подушкой тяжелую бессонную голову, пошарил по паркету взглядом и сразу же увидел в разжиженном свете бра темное пятно умершего листа.

Голова опустилась в теплую уютную вмятину на подушке, но напряжение – странное дело! – не ушло, тревога оставалась и даже, чудилось ему, продолжала расти. (Электричка набирала скорость.) Нынешняя ночь чем-то явно отличалась от других подобных ночей – ночей полнолуния, – но чем именно, Адвокат понять не мог, и от этой неопределенности делалось еще больше не по себе.

Может, что-то не доглядел на том ялтинском снимке? Да, он уловил неестественность то ли в позе Шурочки, то ли в выражении лица, но чем вызвана она? Им было так хорошо там, одним, – совсем-совсем одним, вдали от обоих обидчиков, оставленных на попечение бабушки. Гуляли по набережной, но не в людном центре, оглашаемом визгливой музыкой, а на отшибе, где было тихо и пустынно, катались на катере, а однажды на прибазарной площади спустились по крутым каменным ступенькам в винный погребок. Под сводчатым потолком было прохладно и сумрачно, голоса пьющих звучали удивительно тихо для заведения подобного рода, удивительно мирно, было много парочек, а самое укромное местечко облюбовали – и кажется, надолго, – три тучные старухи в светлых детских панамах. Одна даже нацепила на шею нечто вроде пионерского галстука… Они с Шурочкой взяли по стакану муската «Ливадия», холодного и нежного, с ароматом, который давал о себе знать после каждого глотка, но лишь на долю секунды, потом исчезал, и, чтобы вернуть его, требовалось еще пригубить. Что они и делали с удовольствием. Смаковали…