Александра Соколова - Просто мы научились жить (2010-2012)

Так где ты была, Маришка? Где ты была все эти дни, недели, и даже годы? Я знаю, что ты не плакала тогда, не заплачешь и теперь, но я помню, помнюто время, когда слезы всё еще касались твоих глаз. Когда ты умела чувствовать, а вместе с тобою – и я.

О-о, хлопок и лен,

Сколько лет прошло – тот же свет из волшебного глаза

О-о, имя имен

Мы смотрим друг на друга, а над нами все небо в алмазах

И я могла бы напомнить тебе ту ночь на васильевском острове, когда мы пропустили развод мостов, и оказались на несколько часов отрезанными от всего мира. Ты помнишь? Была весна, и от Невы дуло прохладной свежестью, такой острой и нежной, что я не могла понять – от тебя или от неё у меня захватывает дух? Мы стояли тогда на ступеньках у самой воды, смотрели на мост, распахнувший свои крылья к небу, и не могли разомкнуть ладоней.

Так где ты была – я собрал все оружие в самый дырявый мешок

И вынес туда, где по-прежнему верят приметам

А здесь даже дети умеют вдыхать этот белый как снег порошок

И дышат на стекла и пишут, что выхода нет

Мое сердце рвалось на кусочки от переполняющей его нежности – разве она могла уместиться в одном маленьком глупом сердце? Для неё не хватило бы и целого океана, двух океанов, трех. А потом ты повернулась ко мне, положила ладони мне на щеки, и сказала: «Я люблю тебя». Просто и тихо, но это было громче и яснее, чем самая крепкая клятва.

О-о, хлопок и лен,

Сколько лет прошло – тот же свет из волшебного глаза

О-о, имя имен

Мы смотрим друг на друга, а над нами все небо в алмазах

А через две недели после этого ты переспала с моим лучшим другом. И я умерла.

Женя резко оборвала песню, ладонью прихлопнув струны. Положила гитару на полку, спрыгнула вниз – как была – в трусах и футболке – и не глядя на Марину, кивнула Люде: идем покурим.

В тамбуре никого не было. Холодил голые ноги железный пол, щекотал ноздри давно забытый запах сигаретного дыма.

– Ты так классно поешь, – восхищенно заявила Люда, прикуривая и потихоньку подвигаясь ближе к стоящей у окна Жене, – аж мурашки по коже.

– Спасибо.

Ты не плакала тогда, да тогда, наверное, ты уже не умела плакать – я разбила руки до крови об стену, прощаясь с тобой, но не проронила ни слезинки. Видимо, и я тогда разучилась плакать тоже.

– У тебя столько родинок на плече… Можно потрогать? Говорят, много родинок – это к счастью. Ты, должно быть, очень счастливая…

А потом всё ушло, и остались только воспоминания. Я пила из них силу, чтобы двигаться, говорить, смеяться, притворяться живой. Я защищала каждое из них, как драгоценное сокровище. И не было силы на земле, которая заставила бы меня тебя разлюбить. Я больше не могла быть с тобой. Но разлюбить у меня не получилось.

– Посмотри на меня… Ты такая красивая… Поцелуй меня… Пожалуйста…

Смыкаются влажные, пахнущие никотином, губы, впиваются в спину нетерпеливые пьяные пальцы, задирая футболку, вжимаясь в кожу и оставляя на ней синяки.

Я ненавидела тебя, и любила одновременно. Каждую ночь ты была со мной, и я мечтала заснуть и не проснуться больше никогда. Я помнила каждую клеточку твоего тела, каждый звук голоса, каждую мелодию чувства, которые то и дело разрядами проносились между нами. Я помнила всё, и у меня не получалось забыть.

А у девочки сильные руки… Движение – и вот уже щека, грудь, живот прижаты к холодной двери тамбура, а белье скользит вниз под жаркими движениями ладоней. Холодок на груди, жар между бедер. И что-то врывается в этот жар, остро, настырно, растекаясь легкой болью внутри и влажными поцелуями на спине, пояснице, бедрах.

Ненавижу тебя. Ненавижу всю тебя, всё, что ты делаешь, всё, чем ты являешься или кажешься мне. Ненавижу тебя как самое большое в мире зло. Будь ты проклята, несчастная и убийственная, лишившая меня всего самого важного, что есть в этом мире, самого дорогого и самого ценного. Будь ты проклята!

Дыхание сорвалось, нет сил сдерживать крик, да и к чему его сдерживать, когда снизу вверх поднимается острое, сумасшедшее, восхитительное удовольствие, энергией взрывающееся от низа живота к горлу, и дальше – к глазам.

Будь ты проклята! Ты, та, из-за которой я навсегда разучилась любить…

Женя стояла, прижавшись лицом к холодной двери. Люда всё еще обнимала её за талию, и слава богу, что обнимала – потому что отпусти она руки, и Женя наверняка рухнула бы прямо на заплеванный пол.

– Ты такая клеевая… – пронесся у уха страстный шепот, – такая…

Тяжело опершись руками о дверь, Женя наклонилась вниз и натянула на бедра белье. Потом обернулась и с улыбкой поцеловала Люду в щеку.

– Ты тоже клевая, милая. Все силы из меня вытянула. Идем спать.

И, не дожидаясь ответа, распахнула дверь.

От тамбура до купе – двенадцать шагов. Скрипит под ногами покрытый ковровой дорожкой пол, и идти легко – в такт ритмично стучащему в груди сердцу. А в купе уже и свет погасили – видимо, Игнат Никанорович совсем обиделся, и пожелал отойти ко сну. Ну и черт с ним, с Игнатом Никаноровичем, в самом-то деле.

Женя запрыгнула на полку и с удовольствием вытянулась. Душ бы, конечно, неплохо бы принять, но и без него как-то обойдемся. Внизу зашелестело что-то – это Люда расстилала постель, и забиралась под простыню. Замерла на секунду – ждала, наверное, что Женя что-то скажет. И, не дождавшись, легла.

Тихо. Тихо-тихо. Только стук колес, да поскрипывание полок.

Тихо-тихо-тихо.

Будь ты проклята.

Тихо.

Поезд прибыл на Курский вокзал рано утром. Спокойная и свежая, будто не на полке вагонной спала, а в любимой кровати, Марина первой вышла на перрон. Она ни слова не сказала Жене о том, что произошло, да впрочем, даже если б и хотела сказать – не смогла: Женя снова ушла в себя и прекратила с ней разговаривать.

А чего она хотела, интересно? Подумаешь, трахнула случайную попутчицу, тоже мне событие… Тем более девочка так себе была, непонятно даже, чем она её зацепила? Хотя сам факт заслуживает внимания, конечно – святая Евгения перестала быть святой и позволила себе немного пошалить. А теперь идет рядом, мрачная как смерть, и поедом себя ест. Лишь бы не решила из-за этого обратно ехать.

Москва… Никогда Марина её не любила. После интеллигентного Питера с его мостами, дворцами, европейской культурой и аурой легкой депрессивности, Москва походила на муравейник, в который беспорядочно понатыкали домов, торговых центов, кинотеатров, и заставили бешеных муравьев бегать среди всего этого разнообразия по своим муравьиным делам.

Пока дошли до метро, их несколько раз толкнули, какой-то огромный азербайджанец наступил Марине на ногу, а странно пахнущая тетка пробормотала сквозь зубы что-то про «понаехавших».