Сара Данн - Настоящая любовь

Сейчас мне пришло в голову, что надо бы кое-что уточнить. А именно вот что: евангелистские христиане не останавливаются на полпути. Несмотря на оральную стимуляцию полового члена. Например (это вполне возможно), вас воспитали в католической вере, потом вы выросли, перестали подчиняться правилам, перестали ходить в церковь, и вообще, в вашей жизни нет ничего такого, что хотя бы косвенно указывало на то, что вы — католик, но тем не менее и вы сами, и окружающие считают вас истинным католиком. Но с евангелизмом все обстоит не так просто. Вы или евангелист, или нет. Вы или с ними, или против них. Поэтому, прежде чем мы пойдем дальше, я должна заметить, что сейчас я вышла из игры. Следует к тому же сказать, что именно это и раздражало меня в евангелизме с самого начала.

Я ненавижу говорить об этом в основном из-за своих родителей. Моих бедных родителей. Моих добрых, хороших, искренне верующих родителей.

Я хочу сказать, что ходила к психотерапевту в течение одиннадцати лет. Не сразу решилась упомянуть об этих одиннадцати годах психотерапии, потому что вы, без сомнения, решите: она чокнутая. Вопрос в другом: как человек с нормальными проблемами может дойти до одиннадцати лет лечения? Эту ситуацию может понять только тот, у кого в общем-то тоже все в порядке, но кто также лечился у психотерапевта достаточно долгое время, поэтому мне, наверное, не стоит продолжать. Самое интересное в том, как я вообще смогла позволить себе такое.

После окончания колледжа я чувствовала себя совершенно разбитой и подавленной и начала ходить в государственную клинику, где с меня брали всего тринадцать долларов за сеанс психотерапии. Одиннадцать лет пролетели как один миг. Особого прогресса я не достигла еще и потому, что это была учебная клиника, в которой студенты последних курсов подрабатывали в течение года, прежде чем сбежать в частные клиники. На деле это выглядело так: каждый сентябрь мой нынешний терапевт передавал мою папку с историей болезни новому парню, и нам вместе приходилось начинать все сначала, с моего детства.

Думаю, нет никакой необходимости перечислять всех моих терапевтов. Просто их было слишком много. Последнего звали Уильям, и он страдал от головокружений. Я, например, всегда считала, что головокружение — вымышленная болезнь. Ну, вроде тех недугов, которыми киношники пытаются объяснить, почему главный герой не может пробежать по мосту, чтобы спасти девушку. Уильям же и в самом деле страдал головокружениями. Ему иногда становилось так плохо, что во время наших сеансов он с трудом выползал из кресла и укладывался на пол у моих ног.

— Продолжайте, — говорил он мне при этом. — У меня просто очередной приступ.

— Может быть, мне лучше уйти? — спросила я, когда это случилось в первый раз.

— Почему вы должны уходить? — поинтересовался Уильям, глядя на меня с ковра снизу вверх. — Вы что, неудобно себя чувствуете?

— Да, — ответила я.

— А почему вам неудобно? — вопросил Уильям.

— Потому что мой психиатр лежит на полу, — сказала я.

— То, что я лежу на полу, — это всего лишь разумная реакция на мое головокружение, — возразил мне Уильям. — Почему вы от этого должны испытывать неудобство?

— Я не знаю, — ответила я. — Просто так получается.

— Это не пробуждает у вас никаких сексуальных ощущений? — поинтересовался Уильям.

— Совершенно никаких.

— Мне трудно в это поверить, — откликнулся он.

— Почему это?

— Потому что вас влечет к недоступным мужчинам, мужчинам наподобие Тома, который, даже являясь вашим приятелем, все равно эмоционально для вас недоступен, а я в качестве вашего терапевта недоступен по определению. — И все это не вставая с пола.

— Вы не выглядите недоступным, Уильям.

— Вы хотите сказать, что думаете, будто я испытываю к вам сексуальное влечение?

— Я этого не говорила, — ответила я.

— Ну, зато я говорю, — сказал он. — Не следует ли нам обсудить эту тему?

Конечно, мне следовало прекратить визиты к Уильяму, но я не сделала этого. Вы не должны забывать о том, что я платила каких-то тринадцать долларов за сеанс. А за тринадцать долларов за сеанс я готова была мириться с некоторыми признаками необычного поведения своего терапевта. И еще мне не хотелось поднимать волну в клинике, потому что если бы кто-то действительно дал себе труд просмотреть мою историю болезни, то достаточно быстро понял бы, что с меня нужно брать намного больше. Именно это, к несчастью, и случилось за три недели до той самой вечеринки. Когда я явилась, как обычно, в понедельник утром на очередной сеанс, директриса клиники просунула голову в приемную и попросила меня зайти в ее кабинет. Она усадила меня точно напротив и спокойно уведомила, что Уильям больше не будет работать у них в клинике. Его пришлось поместить в сумасшедший дом в смирительной рубашке и все такое, хотя об этом сообщила мне уже не она, а секретарша Иоланда. Могу себе представить, как это выглядело. Как бы то ни было, оказалось, что я — единственная пациентка Уильяма, которая не жаловалась на него, и именно поэтому я оказалась в кабинете директрисы. Она решила, что у меня действительно большие проблемы. Разумеется, у всех в клинике свои проблемы, просто она решила, что у меня они по-настоящему большие.

Все то, что я уже рассказала, нужно для того, чтобы вы поняли: когда происходили эти события, — те самые, что лежат в основе моего повествования, — и несмотря на то, что я лечилась у психотерапевтов целых одиннадцать лет, хорошего врача у меня не было. Конечно, я должна добавить, что я не вылечилась. Но все же у меня наблюдалась некоторая тяга и даже интерес к своему внутреннему «я», не говоря уже о близком знакомстве с самой собой. И именно поэтому, когда со мной случилось то, что случилось, — это стало для меня таким кошмарным «сюрпризом». Поймите, что я хочу сказать: одиннадцать лет психотерапии! Отец, который бросил меня, когда мне было всего пять! Можно было даже не копать глубоко, чтобы добраться до моего подсознания — вот он, прямо на виду, рок, притворяющийся судьбой. Правда заключается в том, что я могла бы построить график, объясняющий, почему у меня с Томом получилось то, что получилось. Я оказалась просто неспособна осознать, почему в жизни случаются неприятности, прежде, чем научиться избегать их. Не могу понять, как мне этого добиться, хоть убей. На этот вопрос я никогда не могла найти точного ответа ни сама, ни с помощью моих терапевтов. Я даже задала его Дженис Финкль — моему последнему настоящему врачу, той, которая была у меня до Уильяма, — во время нашего последнего сеанса, и она сказала мне:

— Ответа вы и не найдете.

— Не найду? — переспросила я.

— Не найдете, — ответила Дженис.