Марселла Бернстайн - Обет молчания

— «Написать — значит вернуть реальность, вдохнуть жизнь в тайну.

Все эти годы я хранила ее в памяти, за семью печатями. Все эти годы я тяготилась ею, молчание болью сжимало мне горло. Мне необходимо выговориться. Я пыталась делать это шепотом, сама с собой, по ночам, но это не приносит облегчения. Если бы я только могла не молчать, мои мучения прекратились бы.

Мне говорили, что в этом нет логики, нет смысла. В моем уме все перемешалось. Мне без конца твердили придуманную историю и пытались убедить в том, что все так и было на самом деле. Это была очередная ложь. Но прошли годы, и в конце концов я поверила.

Я охотно выкладывала эту историю, когда от меня того требовали.

Когда произошли события, о которых никто так и не узнал, я уже и сама не могла разобраться в том, что было реальным, а что выдуманным. Все вокруг твердили мне, что все это — дело рук моей сестры, сестры-близнеца. Мне говорили, что эта история и есть правда. Но сейчас я знаю, что она никогда не была правдой.

Ребенок плакал не переставая. Помню, это — правда. Я прикоснулась к нему, пытаясь его успокоить, он взревел еще громче. Он отталкивал мои руки и отворачивал от меня лицо. Он не желал смотреть на меня. Я положила к нему в кроватку игрушки, но он выбрался из-под одеяла на пол. Его крик отдавался в голове резкой болью. Я взяла его на руки, но он стал брыкаться и изворачиваться, стараясь отделаться от меня. Я так его любила, а он меня ненавидел.

Он рыдал, заходился в плаче. Временами мне казалось, что еще немного, и он задохнется. У меня лопалась голова, ломило зубы, я ощутила подкатившую дурноту и упала, продолжая держать его на руках. Он оказался подо мной, я придавила его. Наверно, прижала ему ногу, потому что он заорал сильнее.

Я зажала пальцами уши, чтобы не слышать. Я ничего, ничего не видела, я — лишь крик кошмара, бурлящий, пузырящийся вопль.

Мне и раньше случалось видеть сны про вампиров. В них я видела себя стремительной, кровожадной тварью, я металась во тьме в поисках того, чего у меня никогда не было. Моя рука мгновенно превращалась в нож, сверкающий холодным блеском лезвия. Взмах вдоль гладкой, как шелк, кожи и прикосновение, нежное, как сама любовь.

Я с силой втыкала нож, но, к моему удивлению, когда я его вынула, порезы оказались неестественно маленькими, гораздо меньше лезвия.

Крови почему-то не было, но потом она стала понемногу растекаться. По цветной пижаме, по маленьким серым слоникам. Они весело прыгали через лужи крови, катались по ним на велосипедах. Пижама была испорчена, и это меня расстроило. Я заплакала. Он даже не обратил на меня внимания.

Кроваво-красный. Позже я специально нашла в словаре слова, описывающие многообразие оттенков этого цвета, они так красивы. Пунцовый, вишневый, багряный, багровый, алый, винный. Огненный.

Слова призваны отразить суть вещей, описать их внешний вид. Но слова — не то. Кровь некрасива. К тому же она горячая. В кино вместо крови используют кетчуп или что-то еще. Люди понятия не имеют, каково это — ощущать свои руки по локоть в горячей человеческой крови.

У крови непонятный запах, возбуждающий что-то звериное, от него по всему телу мурашки. Она склеивает пальцы, ее высохшая пленка напоминает вторую кожу.

Ее капельки сыпались алыми блестками. Было слышно, как внутри его тела что-то лопнуло. Он окончательно успокоился и стал таким милым. Он больше не сопротивлялся и даже позволил прикоснуться к своей щеке, она была прохладной на ощупь. Я крепко прижала к себе его тельце, хотела согреть его своим теплом. Его сердце билось в такт моему. Потом будто споткнулось и затихло.

Держа его на руках, я ходила с ним по комнате и убаюкивала. Пол был сплошь закапан кровью, повсюду пестрели забавные многоточия и восклицательные знаки. Потом они почернели и засохли. Интересно было их рассматривать.

Я поцеловала его маленькую прелестную головку… Его лицо застыло в капризной младенческой гримасе, очень похожей на нераспустившийся цветочный бутончик. Желтые волосики, как у утенка. Я не стала его будить. Пока он спит, он живет. Разбуди его — он тут же умрет.

Он истекал кровью. Я подумала о людях, которые умерли. Я тоже истекала кровью и думала о детях, которым предстоит родиться от меня.

Его кровь имела солоноватый вкус. У моей крови был привкус железа. Древние воины пили человеческую кровь. Эликсир жизни для умирающего. Выпей живой крови, и обретешь спасение. Как в церкви. Плоть и кровь.

Нужно привести все в порядок. Вымыть его волосы, протереть крошечные ручки. Смыть кровь с его тела. Она уже не льется, а лишь сочится, усеивая пол маленькими точками. В организме взрослого пять литров крови. У детей, наверное, меньше.

Я переодела его в чистую пижаму. Расчесала ему волосы. Пропела ему песенку.

В комнате стало тихо, повисло жуткое молчание. Я погладила его по спине, выдавливая последние капельки жизни.

Потом я отнесла его в колыбельку и сложила вместе ручки. Его родители будут довольны.

Наконец вернулась моя сестра-близнец, мое повторение, мое отражение. Она держала в руках большую бутылку пепси и целлофановый пакет. Она засмеялась. „Зря ты не пошла за чипсами, — сказала она. — Угадай, кого я…“

Когда она увидела нас, ее рот перекосился. Она была готова закричать.

Она не издала ни звука, но ее немой крик звучал громче, чем звон в моих ушах. Он не стихал. Я слышала его многие годы.

Она стояла неподвижно и, не отрываясь, смотрела на нас. Я видела, как за эти несколько минут менялось выражение ее лица. Она напомнила мне маму — та же безысходность во взгляде, в каждой черточке, опущенные уголки губ. Мне показалось, что она вдруг постарела.

Когда она заговорила, ее голос был ровным и бесцветным. „Пусть поспит, бедный маленький мальчик“. На улице не было дождя, но ее лицо было почему-то мокрым. „Хороший малыш. Теперь он будет послушным“.

Она помыла мне руки, очень тщательно, потом лицо. Бурые пятна оставались на ткани, такие же бурые ручейки, стекая, растворялись в теплой воде. Она думала о том, что скажет мама. Я знала это, но промолчала, ведь меня никто не спрашивал об этом. У нее тряслись руки.

Она вымыла мне рот и поцеловала в губы. Моя сестренка, мое солнышко. Потом помогла мне снять джемпер и джинсы, трусики тоже, она так велела, и бюстгальтер на случай, если на нем остались пятна крови. Мы обменялись одеждой. Одежда всегда была у нас общей, общими были ящики для белья, общим был шифоньер. Все общее.

Она научила меня, что говорить, и рассказала, что будет говорить сама. Раз десять повторила одно и то же. Сказала, что, скорее всего, нам придется расстаться. Ничего не забудь и ничего не перепутай. Протянула руки, чтобы обнять меня. Но я увернулась: мне были противны ее объятия: она была вся в крови. Тогда она просто поцеловала меня. Затем направилась к телефону».