Мария Спивак - Твари, подобные Богу

Если коротко, сон сказал: трудись. Остальное приложится.

Родители давно твердят то же самое: не зарывай талант в землю. Но кто и когда слушает родителей? Вот Бога — другое дело.

В любом случае, так и поступим, сию же минуту.

Едва оставшись одна, Тата бросилась к телефону звонить в редакцию, для которой раньше работала: у них обязательно найдется какая-нибудь не проиллюстрированная детская книжка.

Однако трубку в руки взять не успела — стоило потянуться, как раздался звонок.

Гешефт. Рановато сегодня.

— Вот, решил первым делом отметиться, а то потом митинг и будет не до тебя, — скучным, бесцветным голосом сообщил он.

Тата, хотя прекрасно знала его манеру, внутренне вспыхнула: «отметиться», «не до тебя»? Можно подумать, его заставляют звонить! Нет времени, не появляйся, никто не требует. С другой стороны, дерганье за косички у Гешефта всегда означало, что жизнь в очередной раз не задалась и он недоволен собой. Интересно, почему? Все равно не признается, так и будет изображать вселенское разочарование. А его обидные подколки специально рассчитаны на то, чтобы собеседник вышел из себя и тем самым проиграл — ибо выигрывает тот, кто остался невозмутим, who's kept his cool.

Пусть не надеется, сегодня ему ее не пронять.

— И очень хорошо, что пораньше, я страшно рада, — залучилась Тата, великолепно зная, как его взбесит фальшиво-светский тон, и поспешила бросить наживку: — У меня есть что рассказать!

— Правда? — Любопытный Гешефт наивно растерял чайльд-гарольдство. — Тогда выкладывай!

Она начала в подробностях описывать свой сон и разговор с Ефимом Борисовичем и увлеклась настолько, что не сразу поняла: Гешефт слушает вполуха. Нет, реагировал он правильно, с подобающими междометиями и восклицаниями, и все-таки явно ждал, когда фонтан иссякнет. Он рассчитывал на сплетни, интимные сведения о ее новом увлечении — это было бы туда-сюда. Но работа и тем паче предназначение … Тоска, бабьи штучки.

Тата смутилась, скомкала восторженное повествование и глупо промямлила:

— В общем, вот.

Гешефт пару секунд молчал, а затем процедил, этак через губу:

— Знаешь, дорогая… остается лишь надеятся, что ты не всерьез.

— Невсерьез что? — опешила Тата.

— Да все! Ты правда веришь в сны и считаешь, что они что-то означают? По-твоему, кому-то, извините за выражение, на небесах интересно, как ты убиваешь отпущенные тебе годы? Позволь огорчить: все наши действия с точки зрения вечности бессмысленны. И тем более нет никакого высшего разума, который бы нами управлял. Ты ведь нормальный человек, должна понимать: глупо искать особенный смысл во…

— Второсортной мазне, — закончила за него Тата.

— Что? — не понял Гешефт.

— Так, ерунда. Шутка. — Не объяснять же, что его слова, надменный, снисходительный тон напомнили о самом обидном, что приходилось слышать в жизни. Но именно поэтому ему не удалось ее задеть: она знала, почему Гешефт так реагирует. Как и Майку, ему была невыносима мысль о том, что, в отличие от них обоих, работа для нее — дело жизни, а не способ заработать или скоротать «отпущенные годы».

Внезапно с ней что-то произошло, и Тата поступила так, как не поступала, кажется, никогда.

— Гешефт, извини, я совсем забыла: надо срочно позвонить в редакцию! Не обижайся, ладно, все равно у вас совещание, потом созвонимся, ладно? — скороговоркой выпалила она и, не дожидаясь ответа, повесила трубку.

Объясняться, спорить? Противопоставлять циничному скепсису Гешефта свой женский, глупый, заведомо проигрышный романтический идеализм? Пытаться сформулировать то драгоценное, что она сегодня почувствовала? Зачем? Только все растеряешь.

Да, на бесконечной картине Вселенной она — ничтожная, не различимая глазом точка. Отлично, пусть. И пусть создатель сего масштабного полотна, который сидит перед ним с занесенной кистью, не видит ее в упор — тоже, в общем-то, ради бога! Главное, что она сама знает: без нее картина будет неполной. Она — часть творения и не менее важна, чем все остальные точки! И, кто бы что ни говорил и ни думал, не случайно оказалась именно в этом месте именно в это время…

Которого, кстати, она больше ни минуты не потратит на нигилистично скучающих жертв кризиса среднего возраста.

Прости, Гешефт.

— Ой, да успокойся ты, ради Христа! Не плачь!

Алка как раз собиралась снять с огня кастрюлю — она разогревала супердиетическое овощное рагу, — но отшвырнула в сторону полотенце и бросилась обнимать подругу. Бедный Ланик. И сволочь Арик.

Объявил на днях, что «жена начала догадываться» и роман поэтому придется прекратить. Даже шантаж с беременностью, к сожалению или к счастью, вымышленной, не помог.

— Избавься, — холодно отреагировал ползучий гад и добавил с ядовитой усмешкой: — Или, если хочешь, таскайся по судам ради алиментов с моей официальной зарплаты.

С тех пор Ланик не переставая ревел белугой у Алки в квартире. А где еще, скажите на милость, если подлый игуанодон попросил освободить ту, что снимал для Ланки? И с кем еще, как не с Алкой, Ланик может позволить себе расклеиться и раскваситься, ходить немытой, нечесаной, неприбранной, с фиолетовой, заплывшей физиономией, некрасиво распухшими губами, глазками-щелочками?… Кто, как не Алка, насильно впихнет ей в рот шоколадку?

— Главное, я точно знаю, жена не при чем… — захлебываясь рыданиями и гнусавя, в сотый раз повторяла Лана. — Она давно в курсе… или догадывалась… глаза закрывала… Что она ему сделает, полностью от него зависит, хуже меня… Это все та новенькая, Ирка из планового… Что он в ней нашел — глиста в обмороке!..

— Почему обязательно Ирка, — скучным голосом — ну невозможно одно и то же миллион раз подряд с выражением! — отзывалась Алка. — Вдруг правда жена его к стенке приперла. Ультиматум поставила. Все ж таки трое детей.

— Нет, я точно знаю! — трагически восклицала Лана. — Детей трое уже сто лет, ничего, не мешали!

Ее взгляд случайно упал на кольцо, подарок Арика, и она, заново осознав потерю, громко взвыла. Алка, обвивавшая ее руками, отшатнулась от неожиданности.

— Да хрен с ними, с его дебильными детьми… — не представляя, как успокоить страдалицу, растерянно забормотала она. — Все равно, почему обязательно Ирка…

— Чувствую! — с ненавистью выплюнула Лана.

Запахло горелым.

— Фу ты, блин! С твоим свинячим Ариком я скоро пожар устрою! — рассердилась Алка и бросилась спасать рагу. Сняв кастрюлю с конфорки, она криво шваркнула ее на подставку. Кастрюля опасно пошатнулась, но устояла, так что Алка ничего не заметила и вернулась к столу, к Лане — изящной несмотря ни на что и напоминавшей плотно свернутый кокон, из которого чуть-чуть высовывалась лапка с сигаретой.