Белва Плейн - Рассвет

И это не было ложью. Недавно она услышала по радио в машине концерт для флейты и сразу же пошла и купила пластинку с записью Джеймса Гэлвея. На этот раз захотелось послушать гитару, только и всего.

Вернувшись домой, она поставила пластинку: Сеговия исполнял «Гранаду» и «Севилью». В комнате было прохладно. Солнце к этому времени перекочевало в другую часть неба, откуда солнечные лучи не могли проникнуть в комнату через крону росшего у дома платана. В этой прохладе звучала музыка. Звуки танцевали и пели; они рождали представление о ручейке, журчащем в мавританском саду, пышных, развевающихся юбках, кастаньетах, влюбленном, изливающем свои чувства в серенаде.

«Это как огонь в крови» – сказал он.

Да, так оно и было. Лаура откинулась в кресле и закрыла глаза.

Хлопнула задняя дверь. Вошел Бэд, вытирая вспотевший лоб.

– Ну и жарища! А это что за какофония, черт возьми? Ее на ступеньках было слышно.

– Мне нравится, – ответила она и, встав, нажала кнопку «стоп».

– Не нужно было этого делать. Разве я попросил выключить пластинку? Если тебе нравится, слушай на здоровье. Мне она может и не нравиться, но ты тоже как-никак живешь в этом доме.

Она тут же устыдилась.

– Да, Бог с ней. Не так это и важно. Где Том?

– Сейчас придет. Дел сегодня было по горло, какой-то сумасшедший дом. И не подумаешь – в такую-то жару. Том трудился как вол. Я ему сказал, что был бы рад заиметь еще парочку таких работников. Как Тимми?

– Неплохо. Читал, потом пришли его друзья и они играли в настольные игры. Он почти не кашлял. Я соберу на стол, пока ты будешь принимать душ.

Зазвонил телефон. Лаура подняла трубку аппарата, стоявшего на кухне. Голос, ставший знакомым, произнес ее имя.

– Лаура? Надеюсь, Тимми стало лучше?

– Да, спасибо. Маргарет?

– Ох, простите. Я нервничаю, поэтому и не назвалась сразу. Да, это Маргарет. Маргарет Кроуфильд.

Лауре показалось, что сердце у нее упало в буквальном смысле этого слова, опустилось куда-то к животу. Этот голос был подобен присутствию живого человека в ее кухне, он напоминал, что он теперь является частью этого дома и этой семьи, что он никогда и никуда не исчезнет. Господи, если бы эти люди уехали куда-нибудь.

Но голос был умоляющим, он дрожал.

– Я не вовремя? Я вас оторвала от чего-то?

– Нет, нет, ничего. Признательна вам за ваше беспокойство о Тимми.

– Мы знаем, что в этот раз было совсем плохо. Ральфу не нужно было объяснять нам, что случилось. Нам это знакомо.

– Да, – слабым голосом ответила Лаура. «Мой второй сын. Питер Кроуфильд, мой второй сын».

– Ральф сказал, что он звонил несколько раз, разговаривал с Томом. Как вы думаете… Сказать по правде, я надеялась, что Том снимет трубку. Как вы думаете… Вы не попросите его поговорить со мной? Он дома?

Лауре не нужно было спрашивать. Она и так знала, что Том не будет разговаривать с Маргарет. Проще было бы сказать, что его нет, но она не могла этого сделать.

– Я позову его, – сказала она.

Маргарет, видимо, уловила нерешительность в ее голосе и принялась торопливо объяснять:

– Мы послали ему книгу по астрономии. Артур подумал, что это могло бы стать темой для разговора. Я не знаю…

Лаура, думая про себя, что Маргарет так же близка к слезам, как и она сама, быстро проговорила:

– Не кладите трубку. Я попробую найти его. Том с Бэдом были в библиотеке. Оба стояли рядом с телефоном.

– Не трудись спрашивать, – сразу же заявил Бэд. – Я знаю, кто это. Я снял трубку одновременно с тобой.

Поджатые губы Тома и его поза – он стоял, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, – выражали упрямство.

«Если бы эта женщина отступилась», – снова подумала Лаура. Однако вслух она умоляюще сказала:

– Пожалуйста. Всего несколько слов, Том. Ты не можешь вечно избегать ее. Кому-то нужно уступить.

– Пусть она и уступает, – ответил вместо Тома Бэд. – Какая же она настырная. Типичная для евреев черта. Они никогда ни от чего не отступятся.

– Поставь себя на ее место, Бэд. Имей жалость!

– Жалость! К кому? К паре мошенников, которые вторглись в нашу жизнь, заморочив нам голову своей ловко придуманной историей, и хочет отнять у нас Тома? Если бы убийство не каралось законом, я знаю, что бы я сделал. Взял бы пистолет и… и… – Бэд замолчал, прокричав последние слова во всю мощь своего голоса.

Лаура возмущенно предупредила:

– Что ты орешь. Она может услышать. Закрой дверь, Тимми.

Мальчик, услышав шум, прибежал из своей комнаты и теперь потребовал, чтобы ему объяснили, в чем дело.

– Это те люди, – ответил Том. – Она хочет поговорить со мной, а я не хочу. Мама тоже хочет, чтобы я поговорил с ней, но я все равно не буду. Мне очень жаль, ма, но я не могу. Тебе не понять. Я не могу.

Лаура положила руку на плечо сына и, подняв голову, – какой же он все-таки высокий – посмотрела ему в лицо – сердитое, испуганное и печальное лицо.

– Том, дорогой, я все прекрасно понимаю, гораздо больше, чем ты думаешь. Это же касается нас всех, мы должны понимать друг друга.

– Нас всех это не касается, – заорал Бэд. – Меня это не касается. Послушай, Лаура, если ты хочешь быть втянутой в эту историю и позволять этим мошенникам дурачить тебя, это твое дело. Но избавь меня от всего этого и Тома тоже.

Она повернулась к мужу. Упрямый, тупой… Впрочем, тупым Бэд не был. Он был ослеплен ненавистью. Если бы Кроуфильды были методистами, он вел бы себя по-другому. Конечно, он и тогда сопротивлялся бы и был убит горем, как и она сама, но он не пребывал бы в состоянии неконтролируемой ярости. В этом она была уверена.

Она спокойно сказала:

– Бэд, когда же, наконец, ты посмотришь правде в лицо? Эта женщина родила Тома. Она…

– Черт возьми, Лаура. Я сыт по горло этими выдумками. Выдумками! До сих пор я терпеливо относился к твоим сентиментальным слезам, учитывал несходство наших характеров – ты мягкая, а я практичный человек, готовый сражаться с кем угодно, чтобы защитить тебя, обеспечить тебе возможность без помех растить детей и давать свои уроки музыки. И…

Внезапно Тимми зажал пальцами уши.

– Мне это надоело, – закричал он. – Все без конца спорят друг с другом. Мы никогда не спорили, пока не появились эти Кро… Кро…, как их там зовут, и все не испортили. Я ненавижу их. Пусть бы они умерли.

На другом конце провода все еще ждала Маргарет. Все бесполезно. Надо сказать ей. Лаура пошла на кухню.

– Извините, Маргарет. Он не хочет брать трубку. Я пыталась уговорить его, я сделала все, что могла. Но я не знаю, как его убедить. Ему девятнадцать. Он волен поступать как хочет.

И в мыслях и в чувствах у нее царила неразбериха: негодование на судьбу, угрожавшую разрушить жизнь невинным людям, отчаяние, рожденное сознанием того, что Том страдает, и его неуступчивостью, мешались с болью, вызванной мыслями об умершем Питере, сыне, которого она никогда не знала, Питере Кроуфильде, произносящем речь в день бар-мицвы, похороненным под звездой Давида, и с пронзительной жалостью к Маргарет и с желанием, чтобы Маргарет уехала вдруг в Австралию и исчезла из их жизни.