Элейн Ричардс - Магнат

— Здравствуй, отец.

Коннери-старший повернул голову:

— Как твои дела?

— Прекрасно. А твои?

— Ничего.

Это была откровенная ложь: у Мэта Коннери прогрессировал рак печени. Опухоли как таковой не было, но раковые клетки вызывали внутреннее кровотечение, и оно, так же как и химиотерапия, медленно разрушало его организм. И все же слегка загорелое лицо Мэта приятно контрастировало с редкими седыми волосами, завитками спускающимися на уши. Джефф знал, что это лицо с глазами навыкате когда-то было румяным и свежим, а волосы густыми, и глаза были посажены глубоко.

Джефф повернулся к санитару и спросил:

— Как его дела?

Молодой человек, светловолосый и голубоглазый, ответил:

— У него сильные боли, мистер Коннери. Его тошнит из-за того, что несколько раз в неделю проводят химиотерапию, а в рвоте стала появляться кровь. Мы считаем, что вскоре надо будет его поместить в больницу.

— Насовсем?

— На неопределенное время. Доктор собирается связаться с вашей сестрой.

Мэри, сама находясь в Нью-Йорке, с помощью своих калифорнийских друзей организовала лечение отца. Джефф задал себе вопрос: не было ли в словах санитара тени упрека? Конечно, дети бросили Мэта, и каждый из них по-своему чувствовал свою вину, но, с другой стороны, они поступали так, как он сам их учил. «Если у оленя сломана нога, а в лесу пожар, — любил говорить Мэт, — то ты можешь поцеловать его на прощание и дать деру, чтобы тебе не припекло задницу». Мэт Коннери твердо верил в то, что выживает сильнейший.

Теперь и он, и его дети лишились былой силы. Джефф спросил:

— Вы будете поблизости?

— Разумеется.

— Подождите меня. Я хотел бы увидеться с вами после того, как поговорю с отцом.

— Хорошо.

Молодой человек повернулся и исчез за небольшим холмиком. Джефф заставил себя вновь взглянуть на умирающего отца, казавшегося неестественно маленьким в своем кресле-качалке.

— Ты следишь за моей кампанией?

— Иногда, — ответил Мэт. Его голос звучал тихо, почти как шепот, но в нем все еще чувствовалась в прошлом сильная личность.

— У меня есть шанс выиграть.

— У всех есть шанс. И у Марка Ленарда есть шанс.

— Знаю. — Джефф уселся на один из валунов, великолепно вписавшихся в искусственный газон вокруг пруда и создававший иллюзию живой природы. — Прошел второй раунд. Хейги мечут молнии. Вкладывают миллионы в его рекламу.

— Я знаю, как это делается. Но мне нравятся твои рекламные клипы.

— Как тебе удается смотреть их здесь?

— А у меня есть видеокассеты.

Джефф холодно улыбнулся:

— Значит, тебе не все равно?

Мэт смотрел на него, и сердце у Джеффа обливалось кровью. Он помнил, как это лицо склонялось над его кроваткой, как эти руки намыливали его детское тельце в душе, и помнил запах, идущий от отца, смешанный с запахом воды и шампуня, когда Мэт заворачивал в полотенце его, малыша, стоявшего на стуле.

— Мне все равно, — сказал Мэт, — мне наплевать на то, что происходит в мире. Мне чихать на то, что творится на этом чертовом Ближнем Востоке или где-нибудь еще. Мне нужна сиделка, мать твою, чтобы она подавала мне утку и помогала засунуть туда конец!

Он опять посмотрел на пруд.

Джеффу вспомнились и богохульства отца, вспомнился очень ярко ужас, который он когда-то испытал, лежа в кровати в темноте и слыша, как отец и его дружки играют в карты и ставят на кон власть над отдельными районами города. Он вспомнил их бесстыдные, грязные рассказы о том, как они трахали чужих женщин, вспомнил, как он ненавидел за это своего отца. Но на следующий же день, когда Мэт взял Джеффа на прогулку, мальчик бежал рядом с отцом, гордясь им как повелителем. Когда Мэт останавливался поболтать с приятелем, Джефф чувствовал, как от радости у него колотится сердце. Он гордился отцом и тогда, когда тот протягивал руки и подманивал голубей, насыпая маковые зернышки на край своего рукава.

— Я не виню тебя за то, что тебе все равно, — сказал Джефф. — Но зачем ты тогда следишь за моей рекламой?

— Надо же чем-то заняться. И потом, я рад, что ты вновь занялся делом прежде, чем я помер. Не то, чтобы это очень много значило. Я не люблю дурацких разговоров о том, что нужно умирать, гордясь своим сыном.

— Знаешь, — сказал Джефф, — я баллотируюсь не для того, чтобы ты помер, гордясь своим сыном, но я хочу победить. Я знаю, это обрадовало бы тебя, ведь ты всегда терпеть не мог, если кто-нибудь из нас проигрывал.

Джефф и раньше позволял себе поддразнивать отца, но ни разу не высказал открыто своих чувств. Он вспомнил футбольный матч, когда ему было всего семь лет. Он упустил удачную подачу, и Мэт Коннери, разъярившись, орал на него: «Почему ты не забил гол? Почему ты не забил гол?» Орал до тех пор, пока Джефф не разрыдался и его не исключили из игры.

Память работала с безумной скоростью, охватывая все прошлое разом. Джефф внезапно до конца осознал, почему он на время выпал из жизни. У него было только два выбора: драться или уйти в тень. Член клана Коннери не имел права просто работать, иметь семью — член клана Коннери был обязан стать лидером.

Тем временем отец развернул свое кресло-каталку и повернулся к сыну лицом.

— Обычно ты являешься меня навестить, только если тебе что-нибудь нужно.

— Мне нужно высказать то, что накипело на душе.

Мэт поднял брови. Непривычный тон сына ясно давал понять, что речь пойдет о чем-то темном и грязном.

Но грязи всегда было предостаточно. Большую часть времени Джеффу удавалось отгораживаться от этого ужаса, но, оказавшись лицом к лицу с отцом, он уже не мог уберечься. Детство Джеффа на долгие годы разрушило и парализовало его волю. Он был вынужден наблюдать, как его отец хладнокровно использует своих сыновей, чтобы добиться превосходства. Джефф помнил свою мать, бледную, с плотно сжатыми губами, одиноко страдающую в углу комнаты. Он помнил Мэри эдакой принцессой, которая охотно, можно сказать, жадно вступала в любой сговор с отцом. Джефф знал, что безжалостные планы отца строились вначале в расчете на Ли, а когда Ли погиб, свои честолюбивые амбиции и мечты Мэт Коннери стал связывать с младшим сыном. И Джефф покорился. Джефф исполнил свой долг.

А теперь вот этот сад. Мэт Коннери положил руки на колеса своего кресла и нахмурился.

— Собираешься предъявить мне какое-нибудь дерьмовое обвинение?

— Я бы хотел это сделать, — сказал Джефф, стараясь говорить спокойно. — Я бы перечислил все те унижения, которым ты нас подвергал. Ты выпотрошил меня, когда я был еще ребенком, вынул из меня душу и мою жизнь, а вместо этого набил меня своим дерьмом. Ты не мог жить спокойно, потому что был никем. Ты купался в деньгах, но тебя не приглашали на светские приемы, и это сводило тебя с ума.