Наталья Труш - Опоздавшие на поезд в Антарктиду

Общественная Фрося с появлением Ильи изменилась. Она сразу выделила его, оказывая знаки внимания. Запрыгивала к нему на колени, ела из мисочки, которую он приспособил для нее в укромном уголке, и спала на его подушке.

Как он с ней расставался, когда пришло время отправляться в Россию – Илью обменяли на какого-то хохла, наворотившего разбойных дел в Москве, – он до сих пор не мог без слез вспоминать. Фрося каким-то неведомым чутьем узнала все заранее. Она не отходила от Ильи, заглядывала ему в глаза и плакала. И от этого и без того не очень радужное его настроение было совсем на нуле. А дня за три до экстрадиции Покровского на родину Фрося легла на пороге и больше не встала. Покровский носил ее на руках, качал, как ребенка, и понимал, что не сможет ей ничем помочь. Он объяснял ей, почему не может взять ее с собой, рассказывал, что сначала его повезут в Архангельск, а потом – в Питер.

– Ну, куда мне с тобой, а? Фрось! Ты уж оставайся тут, ладно? Тебя никто не обидит…

Никому и в голову не приходило покрутить у виска пальцем, глядя на него. Все всё понимали. И только Фрося не понимала: почему им нужно расставаться?!

Позже Покровский, вспоминая, как она свисала безжизненной тряпочкой с его рук, ломал голову над вопросом: в самом деле ей было так плохо от предчувствий или Фроська притворялась?

Через два года после суда в Архангельске, где ему, не доказав вину, влепили двенадцать лет, Илья оказался в Обухове. А еще через год там же появилась Фрося. Он не поверил своим глазам, обнаружив кошку на своей подушке! Как она преодолела расстояние более тысячи километров и откуда узнала, куда ей вообще идти, – это так и осталось навсегда загадкой для него. Четвероногая зэчка из лагеря под городом Запорожье пришла (а может, приехала?) в Санкт-Петербург!

Илья готов был признаться, что обознался, списал бы все на поразительное сходство кошки с его подружкой Фросей, если бы не одна особенность. В ухе у Фроси была метка – серебряное колечко. Откуда оно появилось у кошки – никто не знал.

Да и не в колечке было дело – сердце-то не обманешь. Фрося это была! Постаревшая, исхудавшая, но все такая же ласковая и теплая.

Фрося прожила с ним год. А в один из дней мая он проснулся утром и понял: Фроська ушла. Ее не было нигде. А вот уйти она могла только в одно место. Как-то Илья нашел ее далеко от здания, в котором они жили. Она сидела на хоздворе, у проволочного забора. Илья тогда решил, что Фрося именно этой дорогой пришла с воли, и, кажется, он не ошибся.

И уйти она могла именно туда.

…Выйти за забор кошка не смогла. То ли сама не захотела, то ли помешало что-то. Она лежала рядом, свернувшись калачиком, будто уснула.

Солнце жарило почти по-летнему, и Илья понял, что она пригрелась и уснула, а во сне ушла…

Он закопал Фросю тут же у забора, у ее тайного выхода на волю. Закопал без слез, потому что к этой поре на тему смерти научился рассуждать философски, понимая, что все тут гости, а вечность – она в другом месте. И хоть кошкам путь в храм закрыт, отбив ладонями маленький холмик, он перекрестился, не таясь. Он верил, что там все встречаются, и люди, и кошки. Значит, до встречи, Фрося!

Он верить стал там, где кончилась его вольная жизнь. Очнувшись после глубокого забытья, избитый, изломанный, униженный, он удивился тому, что еще жив, и тут впервые мелькнула мысль о том, что это не просто так, что кто-то хранит его.

«К вере тут часто приходят самым последним путем, – писал он Ольге. – Мне знаком этот путь. Я сидел в камере смертника в подвале. Мне было тридцать три года. И впереди – ничего! Приговор еще не прозвучал, шли суды, но два трупа, которые успешно повесили на нас, вели к «вышаку» – мораторий на смертную казнь тогда еще не был принят.

Время сжалось в комочек. Когда впереди маячит пустота, ничто, начинаешь считать не месяцы и не дни, а минуты и даже секунды. И вот в это время меня накрыл страх. Я думал о том, что там впереди, а ответа не было, и неизвестность пугала до холодного пота по спине.

Раньше я вообще не думал о смерти, просто не задумывался ни на минуту о том, что будет после нее. Какая разница?!

Я знаю, откуда это. Пока она не подступает близко, о ней не думаешь. Даже не о ней, а о том, что после нее! А вот когда наступает на пятки…

Я тогда стал взахлеб читать. Все подряд, все, что попадалось в руки. Я читал все без разбора, порой не понимая, что я читаю и что получаю от этого чтения…»

В тот момент Илье попалась книжка про Антарктиду, написанная известным журналистом Песковым. Он окунулся в чтение и будто попал в свое курсантское прошлое. Аню вспомнил, которая, как и он, о путешествии на ледяной континент мечтала. Аня, Аня… Как там она? Как Игорь? Покровский о них ничего не знал. Письма он им не писал. Он их никому не писал. У него не было даже конверта с маркой. Да даже если бы и был, Илья не стал бы писать никому никаких писем. А что писать? Что он сидит на Лысой горе и ждет приговора? И приговор этот, скорее всего, будет страшным. Нет уж! Если все так, то не будет он никому ничего писать. Придет время, и так все узнают.

Почему-то в этот момент он подумал не о том, как Ане тяжело одной материально, без копейки с его стороны, а о том, что обещал ей привезти камень из Антарктиды. Где та Антарктида и где тот камень обещанный?..

А потом он понял, что читает все не то, и попросил Библию. Он читал ее, не понимая ровным счетом ничего из того, что было написано. Он вгрызался в слова из другого мира, из другого времени и, не понимая их, получал удовлетворение от прочитанного. А хотелось – понимания.

А потом судьба свела его с человеком, которому Илья был безмерно благодарен. Как его звали, он даже не узнал. Знакомство было накоротке, по пути в суд. Только глаза в глаза друг другу посмотрели, и все поняли.

– … не знаю, что делать и как быть? – сказал тогда Илья.

– Молись, – ответил он.

– Как?! Я не умею!

– А что тут уметь?! Говори своими словами все, что на сердце и на душе. А Бог услышит. Он всегда рядом с тем, кто обращается к Нему. Можешь даже вслух молитву не произносить, Он услышит, – устало сказал старый зэк, тоже смертник, судя по всему. – Молись. Земной суд страшен, но страшнее тот, что на небесах.

– Вот и я об этом постоянно думаю. Раньше атеистом был, а потом как палкой по голове огрели: а вдруг там что-то есть?! И куда я после того, как мне дырку в затылке сделают?!

– Молись. И все придет. В зону – с Богом и из зоны – с Богом…»

И он стал молиться. Можно ли это было назвать молитвой, трудно сказать: он просто рассказывал, без слов, серой промерзшей стене в камере. А потом почувствовал, что у него появился слушатель. Он не видел его. Не было никаких видений, никаких сказок про то, что кто-то невидимый поселился в его камере. Но он поселился! И слушал! Терпеливо и спокойно. Он не перебивал, не вставлял никому не нужных реплик, не вступал в полемику. Он просто был безмолвным слушателем. И он сделал свое дело.