Владимирова Екатерина - И телом, и душой

— Что с Леной?! — выдавил он из себя сквозь зубы. — Что с ней?!

— Вы не…

— Сын, — услышал он позади себя голос отца и почувствовал на своем плече его ладонь, — она без сознания. Отходит от действия наркоза, — пояснил он и, заглядывая в обезумевшие синие глаза Максима, добавил: — Обычно на это уходит несколько часов. К утру она должна была уже очнуться, но… ее организм, видимо, не перенес действия обезболивающего. Она все еще без сознания.

На языке вертится лишь один вопрос. Но он боится произносить его вслух. Сглотнув, решается.

— Она жива? — и чувствует, что распадается на части.

— Конечно, жива! — восклицает отец. — Но не может сейчас порадоваться вашему счастью. К сожалению.

И тут до него доходит. Действительно доходит . Вся истина, вся душераздирающая правда перед ним.

— Это я виноват?… — прошептал он, запинаясь. — Я? Потому что не доставил ее раньше?…

— Вы ни в чем не виноваты, не вините себя, — уговаривал врач.

— Когда я смогу ее увидеть?

— Она в реанимации, к ней никого не допускают, мы ограничили прием…

— Я ее муж! — заорал Максим. — Вы не можете!..

— Мне очень жаль, — сдержанно перебил его мужчина, — но вы сможете увидеть ее только тогда, когда ее состояние нормализуется. Сейчас же прошу вас только ждать.

Но Максим его уже не слышал. Он не слушал. Все слилось в один большой и глухой гул из тишины.

Лена, его Леночка… Там, в реанимации, одна… и он ничем не может ей помочь!

Те часы, что были потом, он помнил смутно. Длинный коридор, люди в белых халатах, запах лекарств и смерти. Он старался об этом не думать, но думал постоянно, — это он во всем виноват, это отмщение ему за все грехи, за вину, которую он повесил на любимую женщину, как клеймо. За девять лет зла, боли и горя.

Это его кара. Она нашла его здесь, около двери в больничный покой, которая разделяла его и ее.

Он просил о помощи, он молился о том, чтобы ему был дарован еще один шанс на то, чтобы увидеть ее, держать за руку, ощущать биение ее сердца. Ведь не может это продолжаться вечно.

Он чуть не сошел с ума, выжидая того момента, когда ему сообщат, что она очнулась, что зовет его, что просит дать ей на руки их малышку. Но он ждал напрасно. Она так и не очнулась.

А он стоял перед стеклом детского отделения, где лежала его дочка, закрыв глаза и причмокивая губками, и смотрел на нее с умилением, с раздирающей грудь нежностью, любовью, привязанностью к этому крошечному существу. Благоговейный трепет сковывает внутренности при виде нее, такое чувство, что ты смотришь на нее, а видишь — всю свою жизнь. И теперь все в этой жизни — для нее, ради нее, вместе с ней. Его малышка. Его крошка. Появилась на свет, ворвалась в его жизнь, вонзившись в него миллионами тонких иголочек. Такая маленькая, почти крошечная, сморщенная, красненькая, забавная. Бесценный комочек, подарок, чудо, его дочь. Частичка его плоти, частичка ее плоти… Такая красивая, чистая, непорочная. Его ангел!..

И так похожа на маму!..

Осколок кинжала, грозно скалясь и злорадствуя, вонзился прямо в сердце. Ведь Лена так и не увидела их крошку. Не коснулась ее рукой, не ощутила эту удивительную чувственную связь, эту нежность, заботу, желание защищать и оберегать от всего мира. Потому что весь мир теперь сосредоточен в ней.

В этой маленькой, хрупкой, ранимой, самой дорогой для него девочке!..

А Леночка, его родная, любимая… Она где-то там. Его не пускают к ней!.. Неужели не понимают, что он сходит с ума, что грудь сжимает так, будто парализует, ударяет разрядом в сотни вольт. И все в нем кипит, дрожит, болит, бежит куда-то… К ней! Только к ней. Увидеть, обнять, прижать к себе, защищать, оберегать, успокаивать, гладить по волосам, вдыхая их аромат, и чувствовать в своих руках маленькое тело.

Это все, о чем он просит. Просто быть с ней рядом в этот сложный, этот невыносимо жестокий момент! Когда ей больно, страшно, одиноко. Так же, как и ему…

И тогда он просто не выдержал. Не смог больше выносить монотонности, серости, белой неизбежности, завуалированной за масками врачебных халатов. Он медленно сходил с ума. Его просили не ждать, ехать домой, успокоиться, отдохнуть — он провел без сна все это время! Но он посылал всех к черту и проклинал все на свете. Как они не могут понять?! Как они не понимают?! Это он — он! — виноват в том, что случилось. Если бы он успел, если бы он не губил то, что у него было, если бы он мог повернуть время вспять и начать жизнь сначала… Все было бы по-другому!

Каким глубоким было его отчаяние, знал только он. Точнее, ему казалось, что это так. Его горе заметили все, оно было написано у него на лице. В глазах с таящейся там пустотой, в линии губ, напряженной и тонкой, как ниточка, в складочках, залегших на лбу, даже в том, как он качал головой, бессильно, вяло.

Ему стало тесно. В груди, в душе, в мыслях и чувствах. В доме, где они были счастливы блаженные два месяца! Дом особенно давил на него. Потому что ровно так, как он очистил их жизнь, он и напоминал ему о том, что не оказалось забытым и погребенным в дальнем углу подсознания.

Он не выдержал этой давящей тяжести, скованности, тесноты и окольцованности в тиски. Он бежал. Он не знал — куда, лишь бы куда-нибудь. Туда, где он сможет вдохнуть полной грудью, задышать нормально, насладиться воздухом, где он сможет хоть немного освободиться, стать собой хоть на час. Туда, где не будет давления и осуждения, острого отчаяния и ощущения полнейшего бессилия. Где он сможет быть.

Утро было прохладным, пасмурным, накрапывал мелкий, противный дождь. Небо заволокли свинцовые тучи, готовые вот-вот рвануть на землю косыми струями промозглого колкого ливня.

Он не знал, куда идет. Просто шел и все. Наугад, наобум, вперед, лишь бы вперед и не останавливаться. Все быстрее и быстрее, ускоряясь, превращая шаги в торопливый и стремительный бег. Бег от себя.

Оглянулся… и замер. Парк. Тот самый парк. Ее парк. Частичка ее души была здесь. Витала между лавочек и кустарников, проходила этими тропками, терялась в малиннике и шелестела осенней листвой.

Может быть, она сидела здесь?… На этой самой лавочке?…

Тяжело дыша и завороженно глядя на кованую лавку, он подошел к ней и присел на край.

Поднял глаза вверх и удивленно нахмурился. Вдали, уныло и мрачно возвышаясь из-за верхушек тонких деревьев серыми, будто выцветшими куполами и черными острыми крестами, одиноко стоял храм. Старый, безликий, не живой, свинцово-дымчатые купола которого на фоне пасмурного неба казались особенного мрачными и тоскливыми. Какой понурый вид, какая тоска и беспросветная мгла!.. Какое унылое зрелище!..

«Странно как-то, промелькнуло в мыслях, не видел его никогда». Или просто не обращал внимания?… Да и какая в общем-то разница?! Стоит и стоит, ему-то какое дело? Грязный, нелюдимый, сырой, пустой храм.