Дженнифер Уайнер - Все девочки взрослеют

Я потерла глаза и отступила к кровати. Бабушка Энн села в изножье. Я вдохнула ее запах. Сладкое печенье и гель от боли в суставах.

— Тебе написал дедушка, — начала она.

— Мама мне врала, — пожаловалась я.

Бабушка Энн кивнула.

— Обо всем, — продолжала я. — О моем отце… ее отце… все ложь.

Бабушка вздохнула и уселась по-турецки.

— Родители порой ошибаются, — заметила она. — Я ошибалась, твоя мать ошибалась, и ты тоже будешь ошибаться. Но поверь, она старалась поступать тебе во благо.

«Мне во благо», — подумала я. Да мать понятия не имеет, в чем оно состоит! По мне, так она просто надеялась выставить себя в выгодном свете: хорошая мать, столп общества. А не шлюха, автор скандальной, позорной книги; тупая шлюха, которая случайно залетела, а так вообще никогда не хотела ребенка.

— После ухода Брюса твоей маме пришлось нелегко, — сообщила бабушка Энн. — Полагаю, она просто хотела оградить тебя от деда. Считала, что без него тебе будет лучше.

— Это не ее дело! Мне тринадцать лет, мне предстоит бат-мицва, я сама решу…

— Джой, она старалась, как могла.

— Что ж, у нее получилось плохо! — крикнула я, чтобы мама услышала.

Мое лицо горело; казалось, голова вот-вот взорвется.

— Она заставила отца надолго уехать. Лишила меня деда.

— Я ее не виню, — довольно холодно отозвалась бабушка Энн.

Ее тон меня удивил. Я думала, она придет в ужас, когда я зарыдаю, и постарается меня утешить.

— Твой дед разбил ей сердце, — вместо этого заявила она.

Я вытерла лицо.

— О чем ты?

— О том, что с самого рождения и лет до двенадцати твоя мама была его любимицей.

Я села прямо и заморгала. У родителей не должно быть любимчиков. По крайней мере, упоминать об этом не принято.

— И что случилось?

— Он ценил ее за ум и проницательность. Но потом увидел, что у нее возникли те же проблемы, что когда-то у него…

— Какие?

Кровать зашаталась — бабушка устроилась поудобнее и отдернула отвороты широких хлопковых брюк. Она явно что-то обдумывала.

— С внешностью. С тем, чтобы соответствовать обстановке, заводить друзей. Учеба давалась твоей маме намного проще. Мне кажется… — Бабушка умолкла и опять сменила позу. — Мне кажется, его замучили воспоминания. Неприятные.

Я вздрогнула. Родители не должны говорить о любимчиках. И уж тем более признаваться, что стесняются своих детей, что дети напоминают им о собственной несчастной юности.

— А потом он уехал, — добавила бабушка. — Нам всем пришлось хлебнуть лиха.

— Но мать соврала, что он никогда не пытался со мной увидеться…

— Насколько мне известно, это правда, — возразила бабушка. — Он пришел на ту встречу с читателями, а потом попросил денег. Его не было в родильном доме. Не было на свадьбе. Он всего лишь попытался урвать кусок.

Я снова потерла глаза. Заводить любимчиков — плохо. Стыдиться своих детей — еще хуже. Но много лет молчать, а потом требовать денег? Кошмар. Если, конечно, так все и было. Как увязать подобное поведение со снимком деда, где он держит меня на руках? С голосом на кассете, который обещал дочерям пропустить часть про ведьму и приготовить гренки на завтрак? Кому мне верить? Что истина, а что нет?

— Он был…

— …не очень хорошим человеком, — устало закончила я.

— О нет, намного хуже, — поправила бабушка Энн.

Я хлюпнула носом.

— Хуже?

— Пусть мать с тобой поделится. Если захочет. Просто пойми, что не бывает идеальных родителей. Но все матери стараются, как могут. Я старалась, и ты тоже будешь.

— Я никогда не заведу детей, — пробормотала я.

Бабушка не обратила на это внимания. Она сходила в ванную и принесла холодное мокрое полотенце. Я вытерла лицо.

— Мона ждет внизу. Кстати, Брюс звонил.

Я вздохнула.

— Передай ему, что карточка в машине в кармане сиденья. Наверное, она до сих пор там.

— Свяжись с ним сама.

Бабушка смотрела на меня ласковыми голубыми глазами. Ее серебристые волосы были убраны в хвостик. Тетя Элль шутит, что с такой прической бабушка похожа на Джорджа Вашингтона.

— Я верну платье, — пробубнила я. — Все равно мать не позволит мне его надеть.

Бабушка снова кивнула.

— Твоя мать приготовила тушеную говядину.

Как будто я хотела есть. В жизни больше не проглочу ни кусочка. Но я ответила «ладно». Не могла же я промолчать. И покорно выслушала то, что обычно говорят бабушки. Мол, все пройдет, все наладится, все будет хорошо.

— Ерунда это. — Мать набросила полотенце на поручни беговой дорожки. — Полная чушь. Помнишь, как Элль сбежала с беззубым?

— С хоккеистом, — устало поправила я. — И зубы у него были. Просто искусственные.

Мать увеличила скорость и наклон и зашагала, энергично размахивая руками.

— Джош не разговаривал со мной полтора года. Утверждал, что в скобках слишком больно. А ты…

— А что я? Я ничего. Была примерной дочерью. Конечно, несколько лет я дулась, а потом написала книгу. Но дело не во мне! Дело в Джой!

— Ничего не попишешь, — вздохнула мать.

На дворе было утро субботы. Я приговорила Джой к целому дню в компании непогрешимой Моны. Им предстояло посетить магазин бусин, вернуть платье в «Мейси» и купить художественные принадлежности, а вечер приятно провести за подготовкой плакатов для предстоящего антивоенного марша в Вашингтоне.

Мать тем временем отвезла меня в Эйвондейл в Еврейский культурный центр — размяться и расслабиться. Мы занимались на соседних дорожках. На мне были тренировочные штаны Академии Филадельфии и футболка Питера. На маме — разноцветная майка с надписью «Семью скрепляет любовь» и разноцветная полоска на голове, из-под которой торчали седые хвостики.

— Таково материнство, — рассуждала мать. — Жизнь с открытой раной в груди.

Я шла рядом и размышляла об Элль и о боли, которую она причинила матери вереницей плохих парней и временных работ, прежде чем ее усмирил получизм, а может, просто время.

— Не знаю, что делать, — пожаловалась я, двигаясь со скоростью четыре мили в час. — Что мне делать?

— Дай ей время, Кэндейс, — посоветовала мать. — Свободу. Любовь.

Я фыркнула. Не хватает «дай денег». Только так мне удалось помочь сестре. С другой стороны, мама дала Элль и время, и свободу, и любовь. Она старательно не замечала ее все более скандальных выходок, даже когда Элль трудилась стриптизершей и кидала в корзину с грязным бельем прозрачные трусики и лифчики с вырезами для сосков. Насколько помню, мать молча стирала их, сушила и клала на постель Элль.

— Джой страдает, — довольно громко произнесла я.

Девяностолетний джентльмен, который плелся по соседней дорожке, с любопытством на меня посмотрел.

— А я должна оставаться в стороне и смотреть? — Я вытерла лоб рукавом. — И что мне сказать ей о деде?