Дженнифер Уайнер - Все девочки взрослеют

— Прости нас и даруй нам искупление, — бормотала рядом Джой.

Опустив голову, я молилась за нас обеих. Только бы все получилось! Только бы у меня хватило мужества поступить как должно!

Ужинали мы у Саманты. Когда блины и бублики закончились, она предложила остаться на ночь, но я заверила ее, что это лишнее. Дома Джой уснула, а я вытащила галстуки Питера из шкафа на постель. Отдам несколько хороших Джошу, но сохраню свои любимые: оранжево-золотистый с лягушками, подаренный мной на день рождения, и кремово-золотистый, Питер надевал его на свадьбу. Возможно когда-нибудь сошью из них покрывало или сделаю подкладку для свадебной сумочки Джой. Костюмы мужа я уже отправила в благотворительный фонд, вместе с шерстяным зимним пальто, но кое-что сохранила: свитер, который Питер носил по выходным, и кружку «Лучший в мире папа», разрисованную Джой в яслях. Питер клал в нее квитанции из химчистки, корешки билетов в кино и мелочь.

Я скрестила ноги по-турецки и прислонилась к изголовью кровати, стоявшей в огромной пустой спальне. Боюсь, она навсегда останется для меня огромной и пустой. Я свернула галстуки и спрятала в бумажный магазинный пакет. Затем слезла с кровати и села за небольшой деревянный стол у стены. Питер за ним работал, оплачивал счета. Я же не написала за ним ни строчки. Не подписала ни единого чека. «Ты знаешь, как надо», — шепнула мне Лайла. Но я не была в этом уверена. Рядом — пустая кровать, впереди — пустые годы.

«Ладно, — решила я. — Стоит попробовать». Я включила свет, затянула пояс халата, достала блокнот и ручку. «Давным-давно», — вывела я. Надо же было с чего-то начинать. Мир отступил, я склонилась над столом и начала сначала.

— Солнышко?

Мать стояла у лестницы в красном платье, я помнила его по снимкам с премьеры фильма Макси. Любимое папино платье.

— Как тебе? — Мать разгладила юбку и подтянула рукава. — Не слишком?

Я покачала головой.

— Прелестно. — Мне не хватало слов. — Где ты его нашла?

— В шкафу.

Мать неуверенно поправила лиф. Платье обнажало плечи. Загорелая мамина кожа сияла. «Ты прекрасна», — сказал бы отец, будь он рядом. И может, поцеловал бы мать, если бы считал, что я не вижу. А она, если бы думала, что я не слышу, ответила бы: «Необязательно мне льстить. Я знаю себе цену». Потом отец шепнул бы ей что-нибудь на ухо, и мать опустила бы голову и покраснела от удовольствия.

— По крайней мере, оно все еще впору, — заметила мать.

Она внимательно смотрела на меня, словно готовясь поймать, если я вдруг свалюсь с лестницы. В новых туфлях на каблуках я была одного с ней роста.

Через три недели после похорон я подслушала телефонный разговор мамы с равви Грюсготт.

— Не назначить ли новую дату? — советовалась мать.

Я стояла у кухонной двери, затаив дыхание. Я знала, что ответит равви. Еврейская традиция не велит отменять симху [88] Симха (ивр. «радость») — праздник. из-за трагедии. Ни свадьбу, ни обрезание, ни наречение ребенка, ни бар- или бат-мицву. Отменять праздник не следует, ведь посреди жизни есть место смерти, и мы находим радость посреди горя.

— Радость посреди горя, — напомнила я маме.

Она погладила меня по волосам, отбросила назад локон, по-дружески ущипнула за ухо (или просто проверила, на месте ли слуховой аппарат).

— А как же черный костюм? — спросила я.

Мать покачала головой.

— Хватит с меня черного. Я решила… — Ее глаза наполнились слезами, но она заморгала, и макияж устоял. — Решила надеть то же, что надела бы, будь твой отец жив. Может, это и глупо.

Я обняла мать, стараясь не помять ей платье и не испортить прическу.

— Вовсе нет, — улыбнулась я. — Мне нравится. Отличная мысль.

Через два часа я вошла в вестибюль синагоги. На мне было розовое платье с тонкими лямками и серебристой юбкой, расшитой бисером. Та самая модель, которую я купила с Элль, вернула, приобрела по кредитке Брюса, вернула и наконец купила с мамой и Макси, после того как сбежала, потерялась и снова нашлась. Также на мне были жемчужные прабабушкины сережки; на ногах — серебряные босоножки, выбранные с помощью Тамсин и Тодда; на плечах — серебристо-розовый талит, сшитый Эмили. Утром тетя Элль сделала мне прическу и макияж. («Нежность! — повторяла она. — Прозрачность! Чистота!» Зато себе она наклеила огромные фальшивые ресницы на верхние и нижние веки.)

Стоя в вестибюле, я наблюдала, как входят мои друзья: Тамсин и Тодд, Эмбер и Мартин, Саша, Одри и Тара, Дункан Бродки и Кара с родителями, совсем взрослая в черном платье. Моя семья собралась в небольшом фойе у главного входа. На столе лежали программки и голубые молитвенники. Солнечный свет струился сквозь высокие окна. Деревянные половицы прогибались и поскрипывали, пока равви Грюсготт давала нам последние наставления: повторяла порядок вызовов к чтению Торы и напоминала, кто где будет находиться во время передачи Торы от поколения к поколению, от бабушек к родителям, от родителей ко мне. Мама стояла слева от меня, Брюс в темно-синем костюме и сине-белом талите — справа. Я вспомнила, что именно этого когда-то хотела, считала правильным: мама и папа. Ничего ненормального, трудного для объяснения. Просто родители, которые любят друг друга или хотя бы делают вид в синагоге субботним утром. Как я об этом мечтала! А теперь отдала бы все на свете, лишь бы вернуть свою прежнюю эксцентричную семью; что угодно, лишь бы отец был рядом.

Равви ушла в храм. В фойе остались лишь ближайшие родственники: мама, тетя Элль, дядя Джош, бабушка Энн и Брюс.

— Пожалуйста, вдумчиво читайте вместе со мной, — попросила я.

Я мысленно повторила: «Вдумчиво», — и слегка улыбнулась. Тайлер сидел в зале. После своей бар-мицвы он вырос дюймов на шесть и что-то сделал с волосами. Мне показалось, что Тамсин окинула его оценивающим взглядом. Надо представить их друг другу на вечеринке. Я полистала молитвенник, глядя на подчеркнутые абзацы и загнутые страницы: «Барух ата адонай, элоэйну мелех аолам… Благословен ты, Господь Бог наш, царь вселенной, который даровал нам жизнь, и поддерживал ее в нас, и дал нам дожить до сего радостного дня!»

— Ты готова? — осведомилась мать.

Я кивнула, и в этот момент у главного входа появился мужчина с коротко стриженными кудрявыми седыми волосами, в безупречном черном костюме, сверкающих черных туфлях и черных солнечных очках.

— Джой! — позвал он.

Я открыла рот. Элль за моей спиной прошептала что-то, явно неподходящее для синагоги.

Дед улыбнулся и направился ко мне.

— Надеюсь, не опоздал?

Он достал из кармана синий бархатный мешочек на молнии. Внутри лежало традиционное сине-белое молитвенное покрывало с бахромой.

— Это талит моего отца. — Дед протянул его мне.