Пэт Конрой - Принц приливов

В маленьком городке я старался вести полноценное существование: наблюдал за полетами птиц, увлекся коллекционированием бабочек, ставил жаберные сети, когда начинался сезон лова сельди, собирал записи Баха и Каролинской пляжной музыки. Я стал одним из тех безвестных американцев, которые живут жизнью среднего класса, но стараются сохранять активность. Используя учительские льготы, я подписался на пять журналов: «Ньюйоркер», «Гурме», «Ньюсуик», «Атлантик» и «Нью рипаблик». Я тогда думал, что этот мой выбор характеризует меня как мыслящего либерала с разносторонними интересами. Мне и в голову не приходило, что этот список изданий свидетельствует о непреложном факте моего штампованного мышления, подчинявшегося клише семидесятых годов. Саванна присылала мне коробки книг, приобретенных во время разных рекламных акций в магазинах «Барнс энд Ноубл» [193] Система крупных книжных магазинов, возникшая в 1873 г. в Нью-Йорке и постепенно охватившая все Соединенные Штаты. . Она искренне думала, что раз я остался на Юге, я начну стремительно тупеть. Сестра относилась к книгам с благоговением бакалейщика, считающего их чем-то вроде «зеленых марок» [194] «Зеленые марки» — купоны, появившиеся в 1930-е гг. и просуществовавшие до конца 1980-х гг. Имели различный номинал, давались в качестве сдачи и наклеивались в особые купонные книжки. Собрав определенное количество купонов, их можно было обменять на товары хозяйственно-бытового обихода. . Я понимал, что Саванна тревожится за меня, видя мое стремление к стабильности и безопасности. Она ошибалась, мой «южный недуг» имел куда более странное выражение. Я принес во взрослость ностальгию по утраченному детству. Я страстно желал воспитать своих дочерей на том Юге, которого меня лишили родители. Я хотел сделать мир девочек ярким и разнообразным, чтобы все силы шли на познание окружающего, а не на выживание в непредсказуемом родительском доме. У меня имелись знания, и я мечтал передать их дочерям; суетливая обстановка больших городов для этого не годилась. Я испытывал жгучую потребность быть достойным человеком, и только. Этот огонь поддерживал меня, я считал его своим первым жизненным принципом. Неудача, которую я потерпел, в меньшей степени связана со мной, в большей — с безжалостным стечением обстоятельств. Если бы после окончания колледжа, когда я принял решение вернуться в Коллетон, мне кто-нибудь сказал, что через каких-нибудь десять лет этот город перестанет существовать, я бы лишь посмеялся над неуклюжей шуткой. Увы, век припас для меня больше уроков, чем я думал. Лучше бы их не было.

Через три недели после похорон деда, вернувшись с тренировки, я увидел у нашего дома отцовский грузовичок. Сзади красовалась бамперная наклейка со знаком пацифистов и словами: «Это всего лишь след лапки американского цыпленка». Когда я вошел, отец в гостиной разговаривал с Салли. На коленях у него сидела Дженнифер, а Салли на кушетке меняла Люси подгузник.

— Привет, отец, — поздоровался я. — Хочешь чего-нибудь выпить?

— Это очень кстати, сынок. Меня устроит все, что у тебя есть.

Я отправился на кухню. За мной последовала Салли.

— Может, и тебе сделать выпивку? — спросил я жену. — Или подождешь, пока маленькие тигрицы улягутся спать?

— С твоим отцом что-то случил ось, — прошептала Салли. — Буквально минуту назад он плакал.

— Мой отец? Плакал? — недоверчиво повторил я. — Быть такого не может. Слезы — это от душевных потрясений. Мой отец родился без эмоций, как некоторые рождаются без мизинцев.

— Будь с ним поласковей, Том, — велела Салли. — Пожалуйста, не подкалывай его. Я возьму девочек и проведаю Толиту. Он хочет остаться с тобой наедине.

— Уж лучше мы с ним куда-нибудь пойдем. Так проще.

— Он хочет говорить с тобой немедленно, — сообщила Салли и ушла собирать дочек.

Когда я вернулся в гостиную, отец сидел, откинувшись на спинку кресла. Он тяжело дышал. Таким потерянным я его никогда не видел. Казалось, он находится не в кресле, а на электрическом стуле. Руки у него дрожали, костяшки пальцев были пурпурными.

— Как успехи твоей команды? — поинтересовался он, принимая от меня бокал.

— Мальчишки стараются изо всех сил. Думаю, у нас неплохие шансы в игре с Джорджтауном.

— Сын, могу я быть с тобой откровенным?

— Конечно, папа. Я тебя слушаю.

— Два дня назад твоя мать собрала свои вещи и ушла. — Отец с трудом произносил каждое слово. — Поначалу я не придал этому особого значения. У нас с ней всякие завихрения бывали, но потом все быстро приходило в норму. А сегодня… я получаю бумаги от шерифа. Она требует развода.

— Печальная новость, — только и мог вымолвить я.

— Ты был в курсе ее намерений? — осведомился отец. — Может, это только я узнал последним?

— Саванна о чем-то таком упомянула после похорон деда. Но тогда я не придал особого значения ее словам.

— Что ж ты молчал, сын? — сокрушенно спросил отец. — Я бы купил ей цветов или свозил бы в самый лучший ресторан Чарлстона.

— Мне казалось, это не мое дело. Я считал, что такие вопросы родители должны решать вдвоем.

— Не твое дело! — закричал он. — Я твой отец, а она твоя мать. Если это не твое чертово дело, тогда чье? На кой мне все это нужно, если она бросит меня? А, Том? Что хорошего останется у меня в этой проклятой жизни без твоей матери? Думаешь, почему я столько лет гнул спину? Я хотел дать ей все, о чем она мечтала. Конечно, не каждый замысел удавался, но я не опускал руки и всегда искал другие пути.

— Рук ты действительно не опускал, — согласился я. — Этого никто не станет отрицать.

— Если бы я хоть раз попал на золотую жилу, твоя мать ни за что бы не сбежала от меня. Ты даже не представляешь, как она любит денежки.

— Почему же? Представляю.

— Вот потому она и вернется, — успокоил себя отец. — Зарабатывать она не умеет, да и стара она уже, черт ее побери, чтобы этому учиться.

— Мама — женщина находчивая. Если она от тебя ушла, у нее наверняка имелся план.

— Она может завалить своими планами весь мир. Вот только баксов у нее нет, чтобы эти планы осуществить… Сын, ну почему она это сделала? Ради чего затеяла эту возню с разводом?

Отец закрыл лицо своими крупными ладонями. Никогда прежде я не видел Генри Винго не то что рыдающим, но даже прослезившимся. Сейчас он плакал. Казалось, он распадается на части. Это не было горем; это была агония человека, который знал, что когда-нибудь ему придется заплатить сполна за все годы своей тирании, длившейся тридцать лет. Способностью к раскаянию отец не обладал.

— Я обращался с ней как с королевой, — всхлипывая, жаловался он. — Я разбаловал ее. Теперь я это ясно вижу. Слишком нежничал. Покупал все, что только она хотела. Позволял строить из себя светскую леди, какой она никогда не была. Потакал прихотям, когда еще в самом начале нужно было показать ей ее настоящее место.