Пэт Конрой - Принц приливов

— Какую религию исповедовала ваша семья? — задала очередной вопрос психиатр.

— Католическую, представьте себе. Римско-католическую.

— Зачем вы добавили «представьте себе»? Чем плохо быть католиком?

— Вам не понять, каково расти в католической семье на «Глубоком Юге» [29] «Глубокий Юг» — понятие, включающее очень многие представления, привычки и предрассудки белых жителей южных штатов. .

— Ну почему же? — возразила она. — А вам не понять, каково расти в еврейской семье в любой точке мира.

— Я читал Филипа Рота [30] Рот Филип (р. 1933) — американский романист, автор более 25 романов, лауреат Пулицеровской премии. , — заметил я.

— И что? — Теперь уже доктор не скрывала своей враждебности.

— Да ничего. Просто делаю неуклюжую попытку восстановить хрупкий контакт между нами.

— Филип Рот одинаково ненавидит и евреев, и женщин. Чтобы это понимать, не обязательно быть евреем или женщиной.

Это было произнесено тоном, подчеркивающим, что данная тема полностью исчерпана.

— Саванна думает точно так же.

Я улыбнулся, вспомнив пылкость и догматизм воззрений своей сестры касательно женских вопросов.

— А что думаете вы, Том?

— Вам это действительно интересно?

— Да. Очень.

— Что ж, при всем уважении к вам, я считаю, что ваши с Саванной воззрения — полное дерьмо.

— Тогда, при всем уважении к вам, позвольте поинтересоваться: почему мы должны разделять взгляды белого южанина?

Я подался вперед и прошептал:

— Потому что, доктор, когда я не ем ягоды и коренья, не кручу хвосты мулам и не режу свиней на заднем дворе, я очень смышленый мужчина.

Доктор Лоуэнстайн, улыбаясь, разглядывала свои ногти. В тишину кабинета проникала приглушенная музыка, каждая нота звучала ясно и светло, будто вальс над озерной гладью.

— В своих стихах ваша сестра пишет о двух братьях, — начала новый профессиональный заход доктор Лоуэнстайн. — Каким братом являетесь вы, Том? Ловцом креветок или тренером?

Нет, эта женщина явно меня превосходила.

— Тренером, — признался я.

— Почему вы понизили голос? Вам неловко оттого, что вы тренер?

— Мне неловко от того, что другие думают о тренерах. Тем более в Нью-Йорке. Тем более психиатры. И особенно — женщина-психиатр.

Доктор Лоуэнстайн уже полностью владела собой.

— И как же, по-вашему, я отношусь к тренерам?

— Со многими ли тренерами вы знакомы?

— Ни с одним, — улыбнулась она. — Как-то не сталкивалась.

— А если бы и столкнулись, то вряд ли пустили бы в свою компанию.

— Скорее всего, вы правы. Скажите, в каком кругу вращаетесь вы у себя в Южной Каролине?

— В кругу таких же тренеров, — ответил я, чувствуя, что попал в западню.

В ароматную западню. Запах ее духов был мне знаком, но я никак не мог вспомнить их название.

— Как вы проводите время?

— Сидим, почитываем спортивные разделы газет, балуемся армрестлингом или давим друг другу кровавые мозоли.

— Вы очень странный человек, Том. Скрытный. Если вы будете отделываться исключительно шутками и загадками, я не смогу помочь вашей сестре. Я нуждаюсь в вашем доверии. Понимаете?

— Я ведь вас впервые вижу, мэм. Мне непросто затрагивать личные темы даже с теми, кого я люблю. И гораздо труднее с теми, с кем знаком всего полчаса.

— Мне кажется, вас сильно задевает культурная пропасть между нами.

— Я ощущаю ваше презрение ко мне, — заявил я, опуская веки.

Голова болела все сильнее. Область вокруг глаз ощущалась средоточием боли.

— Презрение? — изумленно повторила доктор. — Даже если бы я ненавидела все, что составляет вашу жизнь, я бы и тогда не презирала вас. Вы мне необходимы ради блага Саванны… если пойдете на сотрудничество. Я проанализировала творчество Саванны, но мне необходимо выяснить подробности ее жизни. Не ради любопытства. Когда рассудок вашей сестры вернется в здравое состояние, я попытаюсь разрушить ее деструктивный поведенческий шаблон, которому она следует, насколько я понимаю, с давних пор. Если я смогу отыскать ключи в детстве Саванны, возможно, мне удастся ей помочь. Мы вместе создадим нечто вроде стратегии выживания; она и дальше сможет писать, но без разрушительных последствий для себя.

Я вскочил и начал расхаживать по кабинету, сбитый с толку и все более теряющий самообладание. К головной боли добавилось головокружение от пастелей на стенах.

— Все ясно. Вы героиня драмы конца двадцатого века. Тонко чувствующий врач-психиатр, преданный своему делу и стремящийся спасти для будущего поэтессу-феминистку, чье творчество должно остаться в веках. И этот психиатр накладывает свои исцеляющие руки с наманикюренными пальчиками на зияющие раны поэтессы, произносит священные слова Зигмунда Фрейда и оттаскивает несчастную от края пропасти. После этого спасительница занимает в литературной биографии Саванны Винго скромное, но достойное место.

Я стиснул голову руками и потер виски.

— Том, у вас болит голова? — догадалась доктор Лоуэнстайн.

— Жутко болит, доктор. У вас не найдется капельки морфина?

— Нет, но у меня есть аспирин. Чего же вы раньше молчали?

— Неправильно жаловаться на головную боль, когда речь идет о сестре, вскрывшей себе вены.

Из ящика письменного стола доктор Лоуэнстайн вынула три таблетки аспирина и протянула мне. Затем она налила вторую чашку кофе, и я запил лекарство.

— Хотите прилечь на кушетку?

— Нет уж, спасибо. Когда я сюда ехал, то боялся, что вы уложите меня на кушетку. Ну, как в кино.

— Мои методы обычно не напоминают эпизоды из фильмов… Не хочу вас шокировать, Том, но, когда я впервые увидела вашу сестру, она мазала себя собственными экскрементами.

— Меня это не шокирует.

— Почему?

— Я уже был свидетелем подобного поведения. В первый раз это потрясает. Может, и во второй тоже. Потом привыкаешь и начинаешь воспринимать как часть действительности.

— И где был первый раз?

— В Сан-Франциско. Саванна приехала туда выступать, а оказалась в психушке. Таких угнетающих мест я еще не посещал. Даже не знаю, почему ее потянуло к дерьму: из ненависти к себе или ей захотелось сменить обстановку в палате.

— Вы смеетесь над психозами своей сестры. Ну и странный же вы человек!

— Это южный вариант, доктор.

— Южный вариант?

— Незабвенная фраза моей матери. Мы смеемся, когда боль становится невыносимой. Смеемся, когда ничтожество земной жизни становится слишком… ничтожным. Смеемся, когда больше ничего не остается.

— Когда же, в соответствии с вашим южным вариантом, вы плачете?

— Когда вдоволь насмеемся, доктор. Всегда. Всегда после смеха.

— Встретимся с вами в больнице. Семь вечера вас устроит?

— Более чем. Доктор, простите за некоторые вещи, которые я наговорил. Благодарю, что не вышвырнули меня из кабинета.