Фэй Уэлдон - Сын президента

— Да, это проблема, — сказал Пит Джо, когда они в растерянности поджидали под дверью, а члены Комитета, многие старше их по возрасту и положению, без всякой на то необходимости ходили взад и вперед по коридору. Некоторые посмеивались или улыбались. Поразительно, как быстро распространяются слухи.

— Еще и какая! — сказал Джо Питу.

Хлюп-хлюп. Раньше, до того, как я ослепла, я тоже хлюпала носом, наревевшись из-за какой-нибудь пустячной обиды, нанесенной мне Лоренсом, и ходила из конца в конец по Уинкастер-роу, с красными глазами, преисполненная жалости к самой себе, спрашивая совета, требуя сочувствия и помощи моих соседей, словно имела на это право.

— Лучше бы ты этого не делала, — обычно говорил Лоренс, когда мир и дружба были восстановлены. — Моя мать никогда так не поступала. Она все держала при себе. У нее была своя гордость. Она оставалась предана мужу, как бы он ни поступал.

— Она умерла от рака. Он разъел ее, пошел внутрь, раз она ничего не выпускала наружу.

— Нет абсолютно никаких доказательств того, что между раком и благоразумием существует какая-нибудь связь, — сказал он надменно, но по мне эта гипотеза была ничуть не хуже других.

Странно, но теперь, когда я ослепла, я больше не выставляю свою жизнь напоказ друзьям и соседям. Напротив, они выставляют свою жизнь передо мной. Я заняла более высокое положение, а возможно, дело в том, что они не могут мне помочь, а — я им могу — могу пронзить мрак отчаяния лучом света. Я не вижу их пылающих щек, и опухших глаз, и хлюпающих носов. Зато я слышу их голоса — потоки звуков, пронизывающих всю ткань нашей жизни на Уинкастер-роу, проникающих сквозь кусты фуксий, захлестывающих ограду нашего сада одновременно со смехом и нежными словами.

О, пожалейте меня, помогите мне, позаботьтесь обо мне. Я всего лишь дитя, я не могу жить в одиночестве! Никто меня не понимает. Все плохо ко мне относятся. Особенно он, особенно она, кого я считал (считала) совершенством, лучшим в мире, единственным (единственной), кому можно верить. Теперь я вижу, что он сделал, послушайте только, что она говорит. Разве это можно простить? Как можно ждать, что я буду жить в такой атмосфере, когда меня так здесь оскорбляют?

Представляешь, он разорвал наши свадебные фотографии! Представляешь, у нее есть любовник! Она настраивает против меня детей! Он их подкупает, на самом деле он вовсе их не любит! А мы так мечтали о нашей будущей жизни, нашей с ним (с ней) вдвоем, у нас все должно было быть совсем иначе.

Да, и у меня тоже. Хлюп, хлюп, в темноте, где никто до меня не доберется, даже Лоренс; я так глубоко погрузилась в себя, что ему меня не достичь.

Хлюп, хлюп. У Оливера насморк. Его чиханье доносится до меня еще раньше, чем шаги. Оливер — архитектор из 13-го номера. Его жена, Анна, забирает детей на уик-энд. Он заботится о них в будние дни. Она отсутствует временно, во всяком случае, так она говорит. Анна влюбилась; ей нужно время, чтобы это чувство исчерпало себя в постели любовника, пока Оливер варит мальчикам на завтрак кашу и выуживает грязные носки у них из-под кровати, а школьные галстуки из-за чемоданов. Он же платит за их образование — Анна требует, чтобы им были предоставлены наилучшие условия, ведь их домашний очаг лежит в руинах.

— А почему бы ему и не заботиться о них? — говорит Хилари. — Они в той же мере его дети, как и ее. Если он не собирался о них заботиться, нечего было их и заводить.

У Оливера всегда насморк. Слезы у него текут из носа, а не из глаз. Он любит свою жену, которая спрашивает себя, любит ли она его, из чего следует, что она его не любит, а потому Оливер без конца чихает, сморкается и вытирает глаза. Хлюп, хлюп.

Нам было так уютно, — жаловалась мне Хилари сегодня днем, — мы разговорились по душам, так надо же, пожаловал мужчина и все испортил. Пожаловал мужчина! Прадедушка Хилари ударил ее прабабушку кочергой и убил ее. На глазах у бабушки Хилари. Это было событие — огромный камень обрушился в реку времени и разделил ее на несколько ручейков. Чтобы такое событие стерлось из памяти, выветрилось, нужно не одно поколение. Пожаловал мужчина! У бабушки было десять детей, и она не хотела одиннадцатого; если бы их было девять, Хилари никогда бы не явилась на свет.

Мы рассматривали этот вопрос со всех сторон, у нас на Уинкастер-роу, и укоризненно качали головами, спрашивая себя, не следует ли нам хотеть, чтобы нас вообще не было на свете, раз наше бытие зиждется на грехе, и горе, и многих других вещах, которые мы уничтожили бы, если бы могли.

— Сиди спокойно, Оливер, и слушай, — сказала Дженифер, — только не садись слишком близко, чтобы мы не подхватили твой насморк.

— Это аллергический насморк, — сказал Оливер, — он не заразный. О чем пойдет речь?

— Майина фантазия о Хомере и Изабел из третьего номера, — сказала Хоуп.

— Да, одно время ходили слухи, — заметил Оливер, — что отец ребенка вовсе не Хомер, а Дэнди Айвел.

— Майя, — удивленно сказала Хоуп. — Это же неправда?

— Правда, — ответила я.

Хлюп, хлюп. Придется из кожи вон вылезти, чтобы отвлечь Оливера от мыслей о жене и ее любовнике. По воскресеньям, когда она берет к себе детей, она сажает их рядком перед телевизором, а сама уходит в спальню с любовником. Чем хуже она обращается с мальчиками, жалуется Оливер, тем больше они, по-видимому, ее любят. Нет справедливости на свете.

Доктор Грегори велел Изабел лечь на блестящую кожаную кушетку. Внизу, на Харли-стрит, сплошным потоком шли машины. Ей больше нравилась его квартира на Сент-Джон-вуд. Там ее невропатия была даже приятна, придавала ей интерес в собственных глазах; здесь, по ассоциации, она чувствовала себя пациенткой, нуждающейся в лечении.

— Я бы предпочла сидеть, — сказала она. — Для чего мне ложиться? Это символизирует мое подчинение?

— Почему вы не хотите лечь? — У доктора Грегори было обыкновение отвечать на вопрос вопросом.

Его кресло стояло у изголовья кушетки, так что она не видела его.

— Вы можете на меня напасть.

— Вы всегда боитесь, что на вас нападут?

— Да.

— Я лично или кто угодно?

— Кто угодно. Что это значит? Что меня мучит чувство вины?

— А оно вас мучит?

— Да.

— Почему?

— Потому что я совершила прелюбодеяние. Это слово звучит слишком мелодраматично? Простите. Его обычно употребляла моя мать, говоря об отце. Твой отец? О, он совершил прелюбодеяние. Словно тем самым он превратился в ничто, в фикцию.

— И теперь вы ощущаете себя фикцией?

— Нет. Я довольна тем, что я сделала.

— Почему вам так срочно понадобилось повидаться со мной? Мне можно звонить только в последние десять минут каждого часа. По-моему, я вам уже говорил об этом.