Фэй Уэлдон - Сын президента

— Потому что происходит что-то неладное, и я не могу доискаться что. Я не чувствую себя дома в своем доме, я не чувствую Хомера своим мужем.

— Но Джейсона вы чувствуете своим сыном?

— Своим и Дэнди.

В голосе доктора Грегори была улыбка.

— Вы думаете, я все это придумала? — Изабел рассердилась.

— Я думаю, что пока мы не провели еще несколько сеансов, вам следует вести более тихую жизнь. Если у вас возникли фантазии насчет того, кто отец вашего сына, держите их при себе. И держитесь подальше от постелей ваших коллег, если это вам не очень трудно. Не доверяйте своему чувству, будто вы всемогущи — что именно вам суждено спасти мир. Это не так. Психотерапия всколыхивает в человеке множество вещей. В этом ее задача. У невропатов — эмоции и защитные реакции размещены неправильно, как нарушенный узор на выложенном плиткой полу. Плитку надо снять с места, пересортировать, расположить по-новому, чтобы получился правильный узор. Но пока плитка стоит дыбом, ступать следует поосторожней. В этом весь фокус. Похоже, что вы надели огромные сапоги и топали здесь довольно неуклюже, миссис Раст, да еще давали по пути пинка там и сям.

Некоторое время Изабел молчала.

Доктор Грегори тоже.

— Понятно, — наконец сказала она. — Начать с того, что у меня никогда не было настоящего дома, поэтому я теперь думаю, что я не имею на него прав. У меня никогда не было отца, поэтому какая-то часть меня считает, что мне лучше обойтись и без мужа. Вот почему оба они кажутся мне нереальными. Подсознательно я стараюсь избавиться от Хомера. У меня к нему двойственное отношение. Какая-то часть меня чувствует, что я слишком хороша для него, и я пытаюсь его отвергнуть. Я не хочу, чтобы он был отцом Джейсона. Все во мне восстает против этого. Вот я и придумала эту историю про Дэнди. То, что я ее помню, вовсе не значит, что это было на самом деле. Я лежу на кушетке в кабинете психиатра на Харли-стрит, и я совсем-совсем безумна.

— «Безумна», пожалуй, слишком сильное слово, — любезно сказал доктор Грегори.

— Хомер пытался все это мне объяснить, но я не желала и слушать. Я во что бы то ни стало хотела назвать другого отца, и Дэнди Айвел вполне подходил для этой роли.

— Верно. — Доктор Грегори издал короткий звук, принятый ею за смех: что-то вроде «куд-ку» — прерванное на середине кудахтанья.

— Что теперь случится? Иллюзия рассеется? Когда я взгляну на Джейсона, я увижу Хомера, а не Дэнди в его глазах? И когда холодное тело Хомера внедрится в мое, я перестану вспоминать излучаемое Дэнди тепло?

— Хомер кажется вам холодным? — Это, видимо, заинтересовало доктора.

— Если я так сказала, вероятно, да.

— Температура тела одного человека почти не отличается от температуры тела другого. Ваше ощущение чисто субъективно. Бедный Хомер.

— Да, — сказала Изабел, — бедный Хомер.

— Когда вы чувствуете, что на вас находит паранойя, — сказал доктор Грегори, — а именно так называется болезнь, которой вы страдаете, весьма неприятная болезнь, относитесь к ее симптомам так, как вы относитесь к физической боли: ждите, пока они пройдут. А они пройдут.

— Вы меня почти убедили, — сказала Изабел, — только понимаете, другие люди тоже видят у Джейсона сходство с Дэнди Айвелом. Как насчет этого? Я сама это слышала.

— Вам кажется, что слышали, — сказал доктор Грегори. — А это могут быть ваши внутренние голоса в такой форме.

— У меня действительно под глазом синяк?

— О, да. — Снова смех — оборванное кудахтанье.

— И это сделал Хомер?

— Полагаю, что да. Я бы и сам, наверное, вас ударил в подобных обстоятельствах.

— Значит, завтра я, возможно, не смогу вести программу.

— На мой взгляд, — сказал доктор Грегори, отнюдь не сочувственно, — это последняя из ваших забот.

Изабел опять не успела забрать Джейсона вовремя. Когда она подходила к школе, навстречу ей попадались последние матери с детьми. В школе Джейсона не оказалось, ни в раздевалке, ни в классной комнате. В нарастающей панике она металась по пустым классам и коридорам, крича: «Джейсон! Джейсон!», слыша лишь эхо в ответ. Ее сердце застыло от ужаса. Детские рисунки насмехались над ней со стен; незаконченные столбцы цифр — с грифельных досок на партах. В тихой комнате раздавалось лишь сопение морской свинки, участницы программы «я учусь всех любить».

— Джейсон! Джейсон!

По коридору навстречу ей чуть не бежала миссис Пелотти в оранжевой накидке, с распущенными волосами.

— Миссис Раст, что вы здесь делаете? Занятия давно закончились.

— Я потеряла Джейсона. Я не могу найти Джейсона.

— Его забрала ваша соседка. Вы предупреждали меня об этом утром. Что с вами такое?

Она дала Изабел коньяка из медицинского шкафчика.

— Так или иначе, — сказала миссис Пелотти, — вы пришли слишком поздно. Я бы очень сердилась, если бы бедному маленькому Джейсону пришлось так долго ждать. Но раз его забрали, все в порядке.

— Я надеюсь, вы не занесете в карточку Джейсона, — сказала Изабел, — что у него мать — невропатка.

— Если я это и сделаю, — сказала миссис Пелотти, — то лишь для пользы Джейсона, а не в упрек вам. Мне очень жаль теперешних мам. Они теряют своих детей из-за современной системы образования. Я часто вижу, как они блуждают по школе в поисках детей, думая, что потеряли их, в то время как дети благополучно находятся в другом месте. Но я очень устаю, и мне мерещится невесть что.

Изабел нашла Джейсона у Дженифер. Он смотрел телевизор.

— Я велела ему смотреть сидя, — сказала Дженифер, — а не ходить взад-вперед по комнате, как всегда. Я знаю, это тебя раздражает, хотя понятия не имею, почему.

Пит отправился на прием к некоему доктору Олкотту, жившему в уютном домике в Джорджтауне. Доктор Олкотт эмигрировал в свое время из Англии, писал научно-популярные книги по психиатрии и вел бесконечную войну с медицинскими государственными учреждениями, которые он обвинял в косности мыслей и страхе перед химиотерапией. Доктор Олкотт говорил таким глубоким басом, что его обвинения доносились до ушей соседей, а на стенах кабинета тряслись картины. Почти на всех были нарисованы слоны, к которым доктор питал симпатию: неторопливые, разумные твари.

Пит замаскировался под журналиста. То есть снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, которую положено было носить с галстуком. Попросил у брата жены дать ему на время замшевые туфли и перед выходом из дома не побрился, не причесался и не наполировал ногти.

— Хоть бы ты почаще так выглядел, — сказала жена, когда он выходил из парадной. Это его расстроило. Она сделала себе короткую стрижку, волосы иголками торчали во все стороны. Раньше у нее была гладкая лоснящаяся прическа. Правда, описать ее он бы не смог ни тогда, ни теперь, но что думал, то сказал. Та ему нравилась, эта — решительно нет.