Фэй Уэлдон - Жизнь и любовь дьяволицы

Внутри, в комнатах, всюду лежали пурпурного цвета ковры — такие пушистые, что пушистее уже не бывает, кругом были понатыканы какие-то маленькие светильнички с ярко-розовыми атласными абажурами, расшитыми золотой тесьмой, пухлые диваны щеголяют баснословно дорогой оранжевой кожей. Стены были украшены полированными панелями — фанеровка под красное дерево — или темно-красными обоями под ткань, какие часто видишь в индийских ресторанах. Все это отражало вкус леди Биссоп, отнюдь не самого судьи, но он сознательно предоставил ей тут полную свободу действий — впрочем, только тут и ни в чем больше. Он любил наблюдать за выражением лиц визитеров, когда приглашал их пройти в гостиную, — уловить беглую тень замешательства, с которым уже в следующее мгновение гость умело справлялся. Во многом благодаря этой способности подмечать перемены в выражении лиц и быстро находить им психологическую мотивировку судья и заслужил репутацию необыкновенно проницательного человека. И он никогда не упускал случая попрактиковаться в этом искусстве.

Наивно полагать, размышлял судья, будто достаточно одного природного дара, чтобы тут же распознать лжеца. Нет, талант требует работы, его нужно неустанно развивать — и тогда обязательно увидишь: этот трет ухо, тот провел языком по пересохшим губам, другой на долю секунды отвел в сторону взгляд.

— Ну как, нравится?

— Да, конечно, господин судья. Изумительно!

— Это все моя благоверная. Она у меня наделена редким вкусом, вы не находите?

— Да-да, разумеется!

— И сама прехорошенькая! Как по-вашему?

— Очень, очень мила! Вам крупно повезло, господин судья.

Вранье, кругом одно вранье!

Леди Биссоп, хоть и была значительно моложе своего супруга, красотой не блистала. Поэтому он и остановил на ней свой выбор. Он всегда боялся поддаться соблазну красоты — боялся иронии судьбы. Примеров он наслушался и навидался на своем веку предостаточно. Пойдешь послушать концерт — вор тем временем умыкнет у тебя из дома дорогостоящий рояль; закажешь художнику портрет жены — глядь, она с этим же художником и сбежала; залюбуешься прекрасным цветком, начнешь растроганно изумляться вечному чуду творения — и в один миг твоя хватка ослабела, и мироздание покачнулось, и на тебя со всех сторон обрушиваются самые непредсказуемые беды. Если судья Биссоп мысленно рисовал себе образ Господа Бога, ему виделся великий небесный сценарист, который, как блины, печет забористые, но сомнительные по качеству сюжеты, обильно уснащая их самыми невероятными событиями, совпадениями и мотивировками.

Итак, леди Биссоп не принадлежала к тем женщинам, с которыми убегают художники и из-за которых может пасть Троя. У нее был большой нос и скошенный подбородок, тусклый взгляд и вечно скорбное выражение лица. Она родила судье двоих сыновей — оба получились похожими на нее, оба тихие, вежливые. Судья воспитывал их теми же методами, какими в свое время учили уму-разуму его самого; то есть, если они почему-то выводили его из себя, он хватал первое, что попадалось под руку — земля, песок, соль, — и запихивал им в рот. Тут были определенные неудобства, но способ отличался безопасностью для здоровья (если соблюдать чувство меры), быстротой и эффективностью. Чем старше становились дети, тем старательнее они следили за тем, чтобы никоим образом не досаждать родителю и не выводить его из равновесия. Он полагал, что им это только на пользу, и если леди Биссоп придерживалась другого мнения, вслух она его не высказывала.

Сам судья, даже в свои шестьдесят, был на редкость привлекательный мужчина — высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица и завидным самообладанием. Густые, белые, как снег, волосы были всегда красиво подстрижены и уложены — каждую неделю он посещал парикмахера. Всякий раз, когда члены судейской коллегии заказывали групповой фотопортрет, судью Биссопа непременно ставили на передний план, потому что он выглядел именно так, как должен выглядеть настоящий судья — представительный, умудренный жизнью, строгий — но — справедливый.

Судья относился к своей работе серьезно. Он понимал, что по отношению к рядовому человеку он должен стоять выше и чуть в стороне — только так можно уберечь себя от промаха, обезопасить от подкупа. Он прекрасно знал, как редко встречаются люди, подобные ему самому, как мало, слишком мало тех, кто готов без трепета вонзить клинок правосудия в уязвимое тело общества; как тяжело одним махом перечеркнуть жизнь другого человека, который лично тебе ничего плохого не сделал; как странно обворовывать его, выхватывая из отпущенного ему земного срока куски величиной в несколько лет — год за то, полтора за это, десяток лет за что-то еще. Как угнетает, лишает покоя сознание, что именно ты должен сказать: это плохо, это еще хуже, а за это, голубчик, ты заплатишь сполна! Что ж, такая у него работа — работа, которая стала призванием. Он был рожден для нее.

Семейству судьи отводилась особая роль — смиренно нести свой крест; такова плата за счастье состоять в близком родстве с выдающейся личностью. Они всегда должны были помнить, что его ни в коем случае нельзя будить посреди ночи, нельзя докучать ему просьбами и досаждать болтовней. Они должны были существовать в принципе, потому что мужчине для эффективного функционирования во внешней среде нужно иметь за спиной прочный семейный тыл, где его неуемная энергия в сфере секса и деторождения будет удовлетворяться как и сколько угодно. Но они должны стараться, чтобы их было как можно меньше видно (и даже слышно) — то есть существовать не слишком явно.

Сколько бесконечных ночей провела леди Биссоп, шагая взад и вперед по комнате с плачущим ребенком на руках, — где-нибудь подальше от спальни судьи, в другом конце дома; сколько раз, когда мальчики немного подросли, она на рассвете пробиралась в детскую и часами шепотом с ними разговаривала, чтобы их звонкий щебет не потревожил его сон. Ну и что? Разве это не ее святая обязанность? Разве судьба несчастного на скамье подсудимых не зависит от того, с какой ноги он встанет утром? Пять лет тюрьмы или пятнадцать — есть разница?

Судья Биссоп не хотел оказаться отгороженным от потока нормальной человеческой жизни. Ему необходимо было постоянно припадать ухом к земле, чтобы улавливать глухие раскаты общественного мнения. В конце концов, он ведь слуга народа; но одновременно он должен уметь смотреть вперед — предвидеть и рассчитывать. Сегодня ты безжалостно расправился с насильником, а в недалеком будущем народные массы потребуют кастрировать всех, кто совершает преступление на сексуальной почве. Сегодня ты проявил снисхождение к двоеженцу и тем самым немного отодвинул печальное завтра, когда вообще все брачные установления будут отброшены за ненадобностью. Глас народа должен быть услышан, это так, но, с другой стороны, как же его услышишь, когда сам народ желает видеть судей там, куда молва не долетает, — восседающими в париках на высоких тронах, в залах суда, напоминающих более театры, чем общественные учреждения, где населению давались бы основные ориентиры, помогающие выбрать правильный курс в жизни?