Фэй Уэлдон - Жизнь и любовь дьяволицы

— Я буду делать, что мне нравится, — парирует Гарсиа. — И кто бы говорил! Было время, вы и сами не терялись — вам даже трубку телефона снять было недосуг, и чихать вы хотели, застанет вас кто или нет!

Мэри Фишер боится Гарсиа — он слишком много знает, еще вздумает распустить язык, хотя кому и о чем он мажет рассказать, она уже и сама с трудом припоминает. Но сердить его нельзя, это она помнит твердо.

Она все больше скатывается вниз: муки неутоленной страсти как-то сами собой притупились, а может, она просто привыкла. Она уплетает равиоли прямо из консервной банки, и целыми кульками — восточные сладости, и заметно расползается в талии. Она пытается вспомнить лицо Боббо и не может, как и он не помнит ее лица. Она, однако, помнит любовь и продолжает о ней писать. Она заканчивает «Чертог желания». Издатели довольны. Неужели она снова разбогатеет? Посмотрим!

Мэри Фишер не находит себе места, томится и ждет, когда наконец заполнится зияющая пустота внутри, — и пишет о любви. Теперь ее вранье особенно непростительно, поскольку она врет сознательно. Теперь она помнит, откуда она вышла, и знает, к чему она пришла.

Мэри Фишер совершила страшный грех, уединилась в высокой башне на краю высокого морского утеса и зажгла во тьме свет надежды. То был предательский свет: он обещал вам тихую гавань, и веру, и жизнь, тогда как на самом деле там подстерегали вас острые скалы, кромешный мрак и бури — даже смерть; и не завлекать надо было бы сюда мореплавателей, но предупреждать их о грозящей опасности. Так что я ищу возмездия не только ради себя.

Думаю, сама я, в конце концов, многое могу простить Мэри Фишер. У нее есть оправдание: все, что она делала, она делала во имя любви, пока я не помогла ей понять, что такое любовь — каково быть брошенной мужем, похороненной заживо, осужденной на унижение и тоску. Честно говоря, не поручусь, что я поступила бы иначе, окажись я волею судьбы в ее обольстительной шкуре. Но я отказываюсь простить ей ее книги. Прихоть, конечно, но дьяволицам позволено иметь свои капризы.

Звонит Гарсиа — спросить меня, усыплять ли ему Гарнеса. От Мэри Фишер он не может добиться вразумительного ответа: она, как и пес, неутешна в своем горе — из-за разлуки с Боббо. Гарнес, объясняет Гарсиа, стал беспокойным, гадит где попало, на улице норовит выскочить на проезжую часть, а недавно еще повадился таскать куски прямо из тарелки Мэри Фишер. Ветеринар и тот говорит, что лучший выход для этой собаки — уснуть вечным сном. Что по этому поводу думаю я?

— Я думаю, вам нужно последовать совету ветеринара, — говорю я. Я не могу допустить, чтобы Гарнес объедал Мэри Фишер. Чем она толще, тем я тоньше. Все познается в сравнении.

Гарнеса увозят к ветеринару, и назад он не возвращается.

— Ты веришь в Бога? — допытывается Мэри Фишер у Гарсиа.

— Конечно, верю! — отвечает он.

— Раньше я тоже верила, — говорит она. — Ах, если б я снова могла обрести веру! Мне это так помогало!

Отец Фергюсон жил в доме по соседству с церковью в центральной части города, где новые многоэтажки еще не успели вытеснить низкие каменные дома, когда-то определявшие облик города. Он давно пытался найти себе экономку, но безуспешно: дом был большой; холодный и ветхий и, согласно молве, с привидениями; зимой там не было отопления, летом кондиционеров. Отец Фергюсон избегал чрезмерных удобств — на душе у него было спокойнее, когда он чуть-чуть недоедал, терпел зной и холод или когда у него, скажем, болел зуб. Всем в городе примелькалась его тощая фигура, седая голова, изможденный вид; вот он рысцой бежит из церкви в миссию, что в Брэдвелл-парке, или наоборот, и так изо дня в день, утром и вечером. Пять миль в один конец.

— Ишь, как бежит! — говорили, завидев его, прихожане. — Просто диву даешься! Конечно, для священника у него довольно-таки странные представления, но священник-то он настоящий! Святой человек!

Ему было тридцать пять лет. Голова у него поседела в двадцать девять, когда он был вынужден принимать роды у матери-наркоманки в какой-то трущобе. Ребенок родился мертвым, к вящей радости роженицы. В тот миг им овладело такое чувство, будто миром правит дьявол.

Теперь он трудился в самой гуще людской. Церковные власти смотрели на него косо — мало того, что он вечно совал свой нос в политику, он вообще был непредсказуем. Например, позволял себе публично заявлять, что людям нужно прежде дать хлеб насущный, а уж потом кормить их духовной пищей. Во всех людских грехах он винил государство — чем не проповедь революции? (При этом в частной жизни он придерживался квиетизма, граничащего с идиотизмом.) Он боролся за то, чтобы вино для причащения было безалкогольным. Он подписывал воззвания против применения ядерного оружия. Паства тоже его недолюбливала, хотя все считали своим долгом восхищаться его подвижничеством: он призывал холостяков отказаться от половой жизни, а семейных — воздерживаться, если появление детей для них нежелательно. Понятно, прихожане решили, что он просто спятил: в наше-то время, когда на каждый социальный недуг есть свой антибиотик, когда существует контрацепция — на худой конец аборты, — чтобы предотвратить незапланированное деторождение, о чем это он толкует? Службы соцобеспечения считали его деятельность вредной, а его самого безнадежно устаревшим. Но с таким же успехом можно обвинить луну в том, что она светит ночью!

Церковь отца Фергюсона в буквальном смысле разваливалась на части, и никто не хотел поддержать ее. Не только в его доме, но и в церкви, по слухам, обитали призраки. И если ближе к ночи кому-то случалось открыть церковную дверь, то можно было услышать, почувствовать и увидеть тихую музыку, запах ладана, сполохи яркого света. Снаружи шумел большой современный город, движение на дорогах не прекращалось ни днем, ни ночью. Здесь же, в старой церкви, еще витала память о том давно ушедшем уютном, маленьком мире, который дал жизнь нынешнему, оставил ему в наследство свою поэзию и свои проверенные временем традиции, чтобы эту поэзию развивать и дальше. При одном упоминании призраков люди вздрагивали и поеживались, не понимая, что то духи рая, не ада. Болтали еще, будто в доме при церкви бродят тени монахов, хотя никакие монахи в этом доме отродясь не жили.

Сам отец Фергюсон ни призрачной службы у себя в церкви, ни призрачных монахов в доме ни разу не видел и яростно обличал тех, кто распускал эти бредни.

— Я верую в Господа нашего, — говорил он, — в призраков — нет. Кто верит в призраков, тот наносит оскорбление Творцу.

Одна компания, скупающая землю под застройку, пожелала приобрести участок, на котором размещались церковь и дом священника, с тем, чтобы застроить его стандартными высотными зданиями под офисы. Церковное начальство отца Фергюсона, испытывая финансовые затруднения, охотно пошло бы на эту сделку, но отец Фергюсон стоял насмерть. Местные газеты цитировали его высказывания, в которых он критиковал церковные власти за преступное забвение своего святого долга, за то, что самое сердце города они готовы кинуть на поругание дьяволу и феминисткам (компанию, претендовавшую на церковную землю, возглавляла женщина) и что сирых и страждущих они оставляют на произвол судьбы. Отец Фергюсон, по-видимому, отождествлял дьявола с капитализмом, что было, конечно, весьма прискорбно. Скандал разрастался и попал на страницы общенациональных газет, и тут отец Фергюсон всколыхнул прессу сенсационным заявлением: он предлагал разрешить священникам вступать в брак и настаивал, что каждый сам должен решать, принимать ему обет безбрачия или нет, — дескать, невозможно воспитывать род человеческий, неустанно плодящийся и размножающийся, если сам ты полумужчина. Это были его собственные слова.