Фэй Уэлдон - Жизнь и любовь дьяволицы

— Да у нас и так тесно, — сказал Энгус. — Куда мы ее поселим?

И действительно, дом у них был очень маленький. Они сознательно выбрали такой, иначе им было бы в нем неуютно. Но Бренда с готовностью объяснила, что она имеет в виду комнату Боббо — он тогда еще учился в колледже, и в течение всего семестра его комната пустовала.

— Это просто глупо, — заявила Бренда. — Незанятая комната — это глупость и расточительство.

— Ты так привыкла жить в гостиницах, — пошутил Энгус, — что теперь рассуждаешь, как гостиничный администратор. Ладно, ладно, я все понял — мысль интересная.

Бренда и Энгус единодушно придерживались того мнения (хоть и не любили его высказывать вслух), что детство Боббо несколько затянулось и пора бы уже ему перестать висеть на шее у родителей — давным-давно пора! И комнату неплохо бы освободить, чтобы они могли распоряжаться ею по своему усмотрению. Слава Богу, не маленький! А если уж понадобится свободную комнату чем-то заполнить, Руфь это сделает лучше, чем кто бы то ни было.

— В крайнем случае, Боббо поспит на кушетке, — сказала Бренда. — Ничего страшного.

Боббо был удивлен и обижен, когда, приехав домой на Рождество, услышал, что отныне он будет спать на кушетке, и увидел, что его старые школьные учебники, всегда стоявшие у него в шкафу, уступили место разбитым башмакам новой жилицы.

— А ты считай, что Руфь тебе как бы сестра, — посоветовала Бренда. — Могла ведь быть у тебя сестра?

Но поскольку Боббо был единственным ребенком в семье, образ воображаемой единокровной сестры, как это нередко случается, вызвал у него волнующие ассоциации на тему кровосмесительства, так что слова матери он мысленно воспринял как напутствие и, дождавшись глухой ночи, решил осуществить свои фантазии и тихонько пробрался в свою же бывшую кровать — в конце концов, это его законное место! Руфь была теплая, мягкая и широкая, не то что кушетка — холодная, жесткая, узкая, как солдатская койка. Руфь ему понравилась. Она не смеялась над ним, не говорила, что он этого не может, того не умеет, как это делала Одри Сингер, тогдашняя подружка Боббо. Боббо был очень доволен собой — молодец он, что придумал соблазнить Руфь, эту необъятную, на все готовую громадину. Подумаешь — Одри, больно много воображает! Это был акт сексуального самоубийства, разыгранный с подлинной страстью. «Вот, полюбуйся, что ты наделала! — восклицала его душа, обращаясь к неблагодарной Одри. — Полюбуйся, до чего ты меня довела! До Руфи — ниже падать уж некуда!» — «Полюбуйся, — теперь его душа с укором обращалась к матери, решив, по-видимому, убить всех зайцев сразу, — вот чего ты добилась, вышвырнув меня из моей комнаты, из моей законной кровати. А я все равно влез обратно, и так будет всегда, хоть крокодила мне туда подложи!»

Такой неожиданный поворот событий вполне устраивал Руфь. Она бережно прижимала к сердцу тайну своей неожиданной любви, и впервые в жизни почувствовала себя почти такой, как все, только ростом повыше — а если лечь, так и вовсе разницы нет. И когда новая жена отчима позвонила на Рождество справиться, как она поживает, ей не пришлось кривить душой, отвечая, что поживает она просто замечательно, после чего у них исчезли последние угрызения совести и они с облегчением вычеркнули ее из памяти. Примерно в это же время пришло и письмо от матери — последнее письмо, поскольку, объясняла ей мать, ее новый муж настаивал, чтобы она раз и навсегда порвала с прошлым: дело в том, что оба они теперь исповедовали удивительное новое учение, согласно которому жена во всем должна быть послушна воле мужа. Через смирение и кротость, писала ей мать, обрящешь мир в душе своей. Еще она посылала ей свое материнское благословение (и благословение Учителя, к которому ее допустили, чтобы поговорить о Руфи и получить его мудрый совет: Учитель суть воплощение Божественной воли на земле, как жена — проводник мужниной воли) и благодарила судьбу за то, что Руфь уже взрослая и в состоянии сама о себе позаботиться. Будущее Миранды и Джослин внушало ей куда больше тревог, ведь они еще так юны, но Учитель обнадежил ее, сказав, что и тут все наладится. Это письмо было последним любящим прости.

— Родители, — сказал Боббо, — посланы нам как испытание свыше!

Он упивался ощущением своей полной власти над Руфью: он расхаживал по комнате, и ее глубокие, лучистые глаза ловили каждое его движение. Он с удовольствием спал с ней. Она всегда ждала его — теплое, темное, надежное пристанище, а если почему-то было слишком светло, так глаза ведь можно закрыть.

— Может, они поженятся, — сказала Бренда Энгусу. — И съедут отсюда сразу оба.

Руфь тратила на себя существенно больше горячей воды, чем Бренда могла предполагать, особенно когда принимала ванну. В гостиницах горячая вода бесплатная, а если и платная, то этого как-то не ощущаешь.

— Сомневаюсь, — сказал Энгус. — Такому, как Боббо, нужно жениться с умом, присмотреть кого-нибудь с деньгами, со связями.

— А у меня, вспомни-ка, ничего ведь не было, — сказала Бренда. — А ты взял и женился! — И они поцеловались, мечтая, чтобы их наконец оставили в покое, чтобы эта молодежь поскорей куда-нибудь делась.

Боббо снова вернулся в колледж, сдал выпускные экзамены по своей бухгалтерии, приехал домой и слег с гепатитом. А Руфь обнаружила, что она беременна.

— Все, хватит, пусть женятся, — сказала Бренда. — Я уже не в том возрасте, чтобы ходить за инвалидом.

Пока Боббо был болен, Руфь перебралась на кушетку и сломала в ней все пружины.

— Жениться?! — ужаснулся Боббо.

— Да другую такую еще поискать, — сказала Бренда. — Даже не знаю, как отец будет без нее справляться с делами. Работящая, старательная, и главное — порядочная!

— Но люди, люди-то что скажут?!

Бренда пропустила этот вопль мимо ушей и занялась продажей дома. Они с Энгусом приняли решение снова переехать в гостиницу, поскольку сын теперь встал на ноги и мог обеспечивать себя сам. Одри Сингер объявила, что выходит замуж за другого. Боббо выпил бутылку виски, спровоцировав тяжелый рецидив болезни, и женился на Руфи, которая к тому времени была уже на пятом месяце. Как известно, гепатит — болезнь изнурительная, сопровождающаяся упадком сил и угнетенным состоянием духа, поэтому Боббо махнул на все рукой и подумал, что, может быть, мать и права: такая ли жена, другая ли, какая разница? К тому же у Руфи имелось одно серьезное преимущество — она уже была при нем.

Когда Руфь вышла в своем белом атласном платье — они ехали регистрировать брак, — Боббо начал понимать, что, видимо, он ошибался: наверное, между одной женой и другой все-таки есть разница, и немалая. Ему казалось, что все на них оглядываются и мерзко хихикают. Не успела она родить, как тут же забеременела снова.