Тамара Уманская - Граница. Таежный роман. Пожар

Вот. А в октябре пришла ко мне медсестра из ее поезда. Разбомбили их. Как самолеты немецкие показались, все, конечно, в лесок бросились: и обслуга, и раненые — кто ходить мог. А мама в операционной была. Ну, говорит, у меня тут боец со вскрытой брюшной полостью, что ж, я его в лес, что ли, потащу? Да и не станут они госпиталь бомбить, на крыше — красные кресты, по международной конвенции — не положено. И осталась. Не знаю, как там по конвенции, только разбомбили…

Медсестра мне часы принесла, еще отцовы, золотые, именные. В комок сплавились… А похоронка позже пришла, меня уж и в Москве не было.

Я в тот же день — в военкомат. Добровольцем. А у меня бронь была. Факультет мой назывался „транспортное машиностроение“. Но, конечно, занимались мы в основном военной техникой. Танками. Нас как раз эвакуировать должны были. А я — на фронт.

Не брали сначала. Ну, я как заору! И про отца — красного командира, и про мать, на фронте погибшую. Сейчас и вспомнить стыдно. Никогда я отцовым именем не пользовался… Ну, раз в жизни все-таки пришлось.

Добился, взяли меня. Сутки на сборы. Иду домой, дово-о-ольный. А Маша у нашего подъезда на лавочке сидит.

Я как раз думал, что мне с цветами делать. У мамы одна была страсть такая… ну, не деловая, что ли… без видимой пользы. Цветы. На всех подоконниках у нас цвели. И не просто герань какая-нибудь, а редкие… орхидеи там… лимон плодоносил, по-настоящему! Вот я и думаю, кого попросить — поливать и присматривать. Конечно, война, не до цветов, но ведь это все, что от мамы моей осталось. И часы еще оплавленные, обгорелые…

Увидел Машу и обрадовался. Как это, думаю, я про нее забыл. Мы с ней не дружили, нет. Она младше была. И такая… тихая, незаметная. В доме напротив жила. У нас-то отдельные квартиры, а там — коммуналки.

Родители у нее на железной дороге работали, отец — машинистом, а мать — сцепщицей. Ее между составами раздавило. Говорили, начальник виноват был, после ночной смены (кто-то там заболел и на работу не вышел) велел ей еще остаться, да и поставил не на свое место, не туда, где она обычно работала… Ну, не знаю, как уж там было, а только погибла она.

Маше тогда лет семь было. Это я смутно помню. Похороны, соседки воют, оркестр играет… Машу отец за руку ведет — маленькая, тощая, в черном платочке…

А на другой день она во двор вышла. С огромным тяжеленным тазом. И давай отцовы рубахи на веревку вешать. Не достает, так подпрыгнет, подбросит рубаху-то, захлестнет за веревку как попало — рукавом так рукавом, подолом так подолом, а потом тянет за край, расправляет.

Я с ребятами из того дома дружил, в нашем все такие были… гордые. Кто музыкой занимался, кто спортом. И они все в другой школе учились, почище. На уроки на машинах ездили… Так что мне с ними как-то неловко было. А с теми — славно! И дрались, и мирились, и в футбол, и в казаки-разбойники, зимой — на каток…

Ах, какое все-таки было дивное, счастливое время! На улицах музыка, парады, милиционеры в белой форме. В школе — диспуты, спектакли, вечера, походы. Я общественник был — а как же, при такой-то маме не захочешь, да будешь… Прибегу домой, поздно уж, одной рукой — уроки, другой рукой — маме ужин готовлю. Она придет за полночь, сядем на кухне, рассказываем друг другу. Я ей — про то, как мы все хотим в Испанию поехать, фашистов бить (она никогда над такими вещами не смеялась, очень серьезно обсуждала), она мне — про делегацию американских рабочих, как она их убеждала прогнать своих капиталистов и устроить справедливую Республику Советов…

Маша во дворе никогда не играла. Все в хлопотах. То в магазин бежит, то стирку свою развешивает, то у окна сидит — шьет или штопает. У окна — потому что электричество экономила, уж сумерки, бывало, а она все свет не включает…

Один раз ребята затеяли голы забивать по рубахам отца ее. Ну, дураки — весело показалось. Изгваздали, конечно, дочерна. А она — ничего. Вышла, собрала грязное и понесла — заново стирать. Посмотрел я ей вслед… Костлявая, косенка криво-косо заплетена, веревочкой какой-то завязана, юбка с заплаткой, кофта большущая, чуть не до пят — материна еще, видно. Другие-то девчонки с бантиками, нарядные, наглаженные, а она… Сирота, одним словом. Чего-то мне нехорошо стало. Бросился я, не сказавши худого слова, на Федьку, который эту забаву придумал, да наподдавал ему… Крепко вломил. И впредь не велел эти ее рубахи трогать.

Вот и все, что между нами было. А потом я вовсе про нее забыл. Школу закончил, в училище поступил, студенческая жизнь началась. И девушка у меня была. Не поверишь, музыкантша! Пианистка, в консерватории училась! Красавица! Леночка Уласик… Ну, любовь не любовь, а что-то у нас было. Маме она нравилась…

Да… А тут видишь, что вышло. Отец у Маши странный был. А может, это смерть жены на него так повлияла. Огромный такой мужичина, мрачный, молчаливый. По праздникам они с Машей на кладбище к матери ездили, а потом он в церковь ходил. Маша его рядом, в скверике, ждала, он ее с собой не брал, чтобы неприятностей в школе не было… А уж у него-то были! Сколько раз его прорабатывали! Да как это, да что же это: сознательный рабочий, передовик производства — и в церковь ходит!

Пилят его, пилят, он стоит, в пол смотрит, молчит.

— Зачем в церковь ходил?!

— Жену мою покойницу помянул.

— Да разве в другом месте помянуть нельзя?

— А где? В пивной, что ли?

С этими словами и выйдет. Потом отстали от него. Вроде как не в себе человек. Пущай.

А в октябре тут такая суматоха была, бестолковщина. Прямо на улице народ говорил, что вот-вот Москву сдадут… Эвакуация, на вокзалах прямо ад кромешный! Заводы вывозили. И вот в одном составе директор целый вагон под свое добро занял. Вещи всякие, в основном мебель. Ценная. Антикварная, что ли. Из карельской березы. А может, из красного дерева. А станки на платформе стоят, под дождем мокнут.

Ну, Машин отец и сказал, что с такими сволочами не то что войну, всю страну просрать можно. И добавил пару слов — по-простому, по-рабочему.

Это вечером было. А утром за ним пришли. Я так думаю, этот же директор и стукнул. Первый добежал…

Маша из школы вернулась (она тогда в десятом классе училась) — отца нету. Соседка одна, видно, добрая была женщина и не дура, ей и говорит:

— Собирай, девонька, документы, деньги, вещи какие поцелее да подороже и дуй из Москвы подале. Схоронись где-нибудь в деревне. Авось не тронут, не найдут… У них нынче других забот полно.

Маша так и сделала. Собрала узелок и пошла. А куда идти-то? Ни родных у нее не было, ни знакомых, одна на всем белом свете. Перешла через дорогу и села у нашего подъезда. Не то чтобы она именно меня ждала. Она тогда и не думала обо мне… Она вообще ничего не думала. Сидела и плакала. Хотела уж домой возвращаться. А что делать? Заберут так заберут, видно, так и надо. Ей, видишь, впало в голову, что если ее арестуют, так вместе с отцом посадят.