Мария Нуровская - Танго втроем

Жан-Батист Поклен де Мольер – Зигмунд Кмита

Мадлена Бежар – Эльжбета Гурняк

Арманда Бежар де Мольер – Александра Полкувна

Сцена представляет собой две грим-уборные, разделенные завесой. В первом отсеке – зеркало, кресло, висящие на вешалках театральные костюмы, в другом – огромное распятие с горящей свечой перед ним. Булгаков написал в ремарке, что это лампадка. И что в первой уборной зажжено множество свечей, а в скобках заметил: «Свету, по-видимому, не пожалели». А во второй уборной на столе только фонарь с цветными стеклами. Так пожелал автор, а декоратор полностью исполнил свое пожелание. Булгаков написал: «На всем решительно, и на вещах, и на людях (кроме Лагранжа), – печать необыкновенного события, тревоги и волнения. Лагранж, не занятый в спектакле, сидит в уборной, погруженный в думу. Он в темном плаще. Он молод, красив и важен. Фонарь бросает на его лицо таинственный свет».

Все так и было: уже на протяжении многих дней в нашем театре царили тревога и волнение, нас не покидало ощущение, что на наших глазах творится что-то исключительное. И не только благодаря самой пьесе. Немаловажное значение имело появление в театре Эльжбеты. Ее участие в спектакле для всех нас стало допингом. Как только она появлялась, у всех менялось выражение лиц, даже голоса звучали иначе. Настрой был приподнятый, хотя пока что шли только репетиции. К примеру, актер, исполнявший роль Лагранжа, стал подражать ему не только на сцене, но и в жизни – просто перенял манеру поведения. Это было даже забавно – он стал иначе двигаться, говорил как-то по-другому. То есть явно отождествлял себя с персонажем из пьесы. Зигмунд не преминул съязвить: высшая интеллигенция подмяла под себя низшую. Но Зигмунд играл в спектакле Мольера, а Лагранж был лишь летописцем великого человека. И прежде чем настоящий занавес начнет ползти вверх, он уже сидит у себя в каморке, за столиком, и, повернув фонарь так, что тот заливает всю его фигуру зеленоватым светом, записывает, вслух повторяя записанное:

Лагранж:

– Семнадцатое февраля. Было четвертое представление пьесы «Мнимый больной», сочиненной господином де Мольером. В десять часов вечера господин де Мольер, исполняя роль Аграна, упал на сцене и тут же был похищен, без покаяния, неумолимой смертью. ( Пауза .) В знак этого рисую самый большой черный крест. ( Думает .)

Тут актер, играющий Лагранжа, задумывается, лицо его меняется, приобретая одухотворенное выражение, одновременно множество оттенков истинно человеческой печали отражается на нем. А это означает, что наш коллега великолепно играет.

Лагранж:

– Что же явилось причиной этого? Что? Как записать? Причиной этого явилась ли немилость короля, или черная Кабала?.. ( Думает .) Причиной этого явилась немилость короля и черная Кабала. Так я и запишу. ( Пишет и угасает во тьме .)

Конец пьесы, заключительные слова Лагранжа.

Мне нельзя было становиться зрителем, но я не могла удержаться – с нетерпением ждала выхода Эльжбеты. Я будто раздвоилась. Произносила свои слова, а перед моим мысленным взором маячило раскрасневшееся лицо студентки с курса Зигмунда.

Мольер говорит: Кажется, я порвал ваш кафтан?

А эта несчастная кричит: О, боже, как я выгляжу …

И выбегает за кулисы. Когда она проносится мимо меня, я ощущаю тянущийся за ней острый шлейф пота. Это театр. А ведь играть семнадцатилетнюю Арманду нужно было ей. Я уже немного старовата для этой героини. И это тоже театр. Выход Мадлены на сцену сопровождается громким перешептыванием. Если уж я, стоя за кулисами, слышу, ей наверняка слышно даже лучше – она находится ближе к зрительному залу.

Мольер:

– У меня тут такое дело. Я хочу жениться.

Мадлена:

– На ком?

Мольер:

– На твоей сестре.

Мадлена:

– Умоляю, скажи, что ты шутишь.

В зале – шум, слышны вздохи.

Мадлена:

– Собаку, которая всю жизнь стерегла дом, никто не выгонит. Ну, а ты, Мольер, можешь выгнать. Страшный ты человек, Мольер, я тебя боюсь.

Мольер:

– Не терзай меня. Страсть охватила меня.

Мадлена падает на колени, подползает к Мольеру.

Мадлена:

– А? А все же… измени свое решение, Мольер. Сделаем так, будто этого разговора не было. А? Пойдем домой, ты зажжешь свечи, я приду к тебе… Ты почитаешь мне третий акт «Тартюфа». А? По-моему, это вещь гениальная…

Как же она великолепно это произносит, заискивающим тоном смертельно раненной, но мудрой женщины, которая знает, что ей нельзя это показывать.

Мадлена:

– А если тебе понадобится посоветоваться, с кем посоветуешься, Мольер, ведь она – девчонка… Ты, знаешь ли, постарел, Жан-Батист, вон у тебя висок седой… Ты любишь грелку. Я тебе все устрою… Вообрази, свеча горит… камин зажжем, и все будет славно. А если, если уж ты не можешь, о, я знаю тебя… Посмотри на Риваль… Разве она плоха? Какое тело!.. А? Я ни слова не скажу…

«Боже, – думаю я, – как же это перекликается с нашей жизненной ситуацией, ведь они с Эльжбетой могли так же разговаривать, когда он уходил от нее ради меня… А Риваль играет его студентка… Не такая опасная с этой точки зрения, как я, потому что он не влюблен в нее… И почему мне это раньше не пришло в голову? Да потому, что он плохо играл, а теперь играет потрясающе. Мольер, достойный Мадлены. Что за метаморфоза произошла с ним? С чего вдруг такая разительная перемена? Не могли же его так изменить грим и костюм? Хотя… загримированный – нос лиловый с бородавкой, преувеличенный парик и карикатурный шлем, грим плывет с лица, смешиваясь со струйками пота, – он вызывал смех. Булгаков хотел, чтобы его герой выглядел смешно. Зигмунд так и выглядит – смешно и одновременно трагически.

Именно в этот момент происходит следующее:

Мольер:

– Одумайся. Что ты говоришь. Какую роль на себя берешь.

Она вскакивает с колен, ее лицо искажает бешенство, она фурией мечется по сцене.

Мадлена:

– На ком угодно, только не на Арманде! О, проклятый день, когда я привезла ее в Париж.

И снова общий вздох волной проходит по залу, на сей раз вздох восхищения игрой их обоих, я чувствую это. Скоро мой выход. Представление продолжается. Сейчас будет знаменитая сцена исповеди. О, боже, только бы не произошло ничего плохого и ничто Эльжбете не помешало, как в тот раз – не вовремя пущенная звукозапись с детским хором. Но ничто, слава богу, не в состоянии помешать тому, что происходит на сцене.

Столько раз я уже видела ее в этом эпизоде, и каждый раз она кажется недосягаемой в этой роли.

Когда она говорит заключительные слова монолога: «Арманда, Арманда, сестра моя, поди, архиепископ и тебя благословит. Я счастлива… я счастлива…», я ощущаю, как слезы текут по моим щекам. А ведь в театре я плачу, только когда Лонцкий играет в пьесе «Тартюф, или Обманщик». Так, может, это неслучайно, что она вернулась на сцену в тот день, когда Лонцкий навсегда ушел с нее? Быть может, они поменялись, он передал ей свою гениальность…