Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны

Она все еще с замиранием сердца проверяла почту и мечтала о тропиках, когда в клинике появился доктор Генри.

День был самый обычный, – как говорится, ничто не предвещало. Стояла поздняя осень, сезон простуд, приемная битком, все приглушенно кашляют, чихают. Вызывая очередного пациента, пожилого джентльмена, Каролина почувствовала, что и у нее неприятно саднит горло. Кстати, состояние бедняги потом ухудшилось, простуда перешла в пневмонию, которая в конце концов и свела его в могилу. Руперт Дин. У него шла кровь носом, и он прижимал к лицу платок, а услышав свое имя, медленно поднялся с кожаного кресла, заталкивая в карман запятнанный платок. Затем подошел к столу и протянул Каролине фотографию в синей картонной рамке, черно-белый портрет, слегка подретушированный красками: женщина в персиковом свитере. Вьющиеся волосы, голубые глаза. Эмельда, жена Руперта Дина, к тому времени двадцать лет как покойница.

– Любовь всей моей жизни, – объявил старик в голос, вызвав изумленные взгляды посетителей.

Внешняя дверь приемной открылась, отчего задрожала внутренняя, со стеклянной панелью.

– Какая красавица, – сказала Каролина. У нее мелко тряслись пальцы. От сострадания к его любви и печали; оттого, что никто никогда не любил ее с той же страстью. Оттого, что ей под тридцать, но умри она завтра, никто не станет горевать по ней так, как Руперт Дин через двадцать лет по своей жене. А ведь она, Каролина Лоррейн Джил, столь же неповторима и достойна обожания, как и женщина на старой фотографии, однако пока не сумела доказать этого – ни искусством, ни любовью, ни служением своей высокой профессии.

Каролина еще не успела прийти в себя, когда распахнулась и внутренняя дверь приемной. Молодой человек в коричневом твидовом пальто, со шляпой в руке на секунду замер на пороге, вбирая взглядом желтые фактурные обои, папоротник в углу, металлическую полку с потрепанными журналами. У него были каштановые волосы с рыжеватым отливом, худое лицо, внимательные, оценивающие глаза. Ничего необычного, и все же что-то особенное в позе, манере держаться – некая сдержанная настороженность, стремление вслушаться в окружающее. Сердце Каролины забилось быстрее, по коже побежали мурашки, приятные и одновременно раздражающие, как от прикосновения крыльев бабочки в ночи. Их взгляды встретились – и она все поняла. Раньше, чем он подошел к ней и поздоровался за руку, раньше, чем назвал свое имя, Дэвид Генри, и незнакомый выговор выдал в нем человека со стороны. Раньше всего этого Каролина успела понять одну простую вещь: тот, кого она ждала, явился.

Тогда он еще не был женат. Не женат, не помолвлен и вообще, судя по всему, ничем не связан. Каролина ловила каждую мелочь – и в тот день, пока он осматривал больницу, и позже, на вечеринках и собраниях в его честь. И отмечала то, чего в потоке светских бесед, за его непривычным акцентом и внезапными взрывами смеха, не улавливали остальные: кроме редких упоминаний о жизни в Питтсбурге, про которую все и так знали из его автобиографии и диплома, он ни словом не обмолвился о своем прошлом. Подобная закрытость окружала его ореолом таинственности, а ореол этот в свою очередь усиливал уверенность Каролины в том, что она понимает его как никто другой. Для нее каждая их встреча была заряжена особой энергией. Каролина словно бы говорила ему поверх смотровой кушетки или операционного стола, поверх прекрасных, несовершенных тел пациентов: «Я тебя знаю; я все понимаю; вижу то, чего не замечает никто». Коллеги подтрунивали над ее влюбленностью в нового доктора – она вздрагивала и заливалась краской смущения. Но втайне радовалась: пусть хоть из сплетен узнает то, о чем она со своей застенчивостью рассказать не решится.

Два месяца прошли в совместной работе. Однажды поздно вечером, открыв дверь кабинета, она обнаружила его спящим прямо за столом, головой на сложенных руках. Он дышал с легкой размеренностью, свойственной глубокому сну. Каролина прислонилась к дверному косяку, склонила голову набок – и все ее многолетние мечты неожиданно слились в единое целое. Они с доктором Генри уедут в далекую-предалекую страну, где будут работать до изнеможения, до испарины на лбу, до дрожи в пальцах, едва удерживающих скальпель. А по вечерам она станет играть ему на пианино, которое переправят в их дом по морю, затем по бурной реке и непролазным топям. Каролина настолько погрузилась в мечтания, что, когда доктор Генри открыл глаза, улыбнулась ему свободно и открыто – впервые.

Его явное удивление вернуло ее к реальности. Она расправила плечи, машинально провела рукой по волосам и заалела как маков цвет, бормоча что-то в свое оправдание. После чего испарилась, сгорая со стыда, но втайне ликуя. Ведь теперь наконец он поймет, увидит в ней то же, что она видит в нем. Несколько дней она ждала. Предвкушение было столь сильно, что она едва могла находиться с ним в одной комнате. Дни шли, ничего не происходило, но она не унывала. Придумывала за него объяснения и продолжала терпеливо ждать.

Три недели спустя на странице светских новостей в местной газете Каролина увидела свадебную фотографию. Нора Эшер, отныне – миссис Дэвид Генри… Голова чуть повернута в сторону, изящный изгиб шеи, прелестный разрез глаз, схожих с морскими раковинами…

Каролина вздрогнула – по спине скользнула струйка пота. От жары в комнате ее клонило в сон. Малышка в коробке по-прежнему сладко спала. Каролина встала с дивана, подошла к окну. Половицы под истертым ковром прогибались и скрипели. За длинными, в пол, бархатными шторами – напоминании о почти забытых временах, когда это здание было элегантным поместьем, – висели тюлевые занавески. Каролина потрогала краешек; желтоватое, колкое кружево источало пыль. За окном, в заснеженном поле, около полудюжины коров носами откапывали траву, мужчина в красной клетчатой куртке и темных перчатках, с двумя ведрами в руках, прокладывал путь к амбару.

Пыль. Снег. Несправедливо! Несправедливо, что Норе Эшер дано так много, вся ее безоблачная счастливая жизнь! Каролину потрясла глубина собственной обиды. Она разжала пальцы, отпустила занавеску и зашагала из комнаты на звук человеческих голосов.

Под высоким потолком вестибюля гудели флуоресцентные лампы. К запаху антисептика и вареных овощей примешивалась слабая желтоватая нота мочи. Грохотали тележки; кто-то что-то выкрикивал, бормотал. Каролина свернула за угол, и еще раз. Спустилась на одну ступеньку и попала в другое крыло, явно более современное, с бледно-бирюзовыми стенами и линолеумом, буграми отстающим от дощатого пола. Каролина прошла мимо нескольких комнат с открытыми дверями, выхватывая взглядом картинки жизни незнакомых людей, моментальные и статичные, будто фотографии. Мужчина: взгляд прикован к окну, лицо скрыто в полумраке, возраст неопределим. Две медсестры убирают постель, руки высоко подняты, простыня на миг взлетела к потолку. Два пустых помещения – пол застлан брезентом, в углу составлены банки с краской. Следующая дверь закрыта. Наконец, последняя комната: молодая женщина в простой белой комбинации сидит на краю кровати, вяло наклонив голову и уронив руки на колени. Другая женщина, медсестра, стоит за ее спиной, щелкая серебристыми ножницами. Темные волосы дождем падают на белые простыни, обнажая шею женщины, тонкую, грациозную, бледную. Каролина остановилась в дверях.