Уильям Локк - Сердце женщины

— Почему же вы не попробуете для перемены?

— Не гожусь. Я слишком миниатюрная. И голос у меня маленький — для сцены не годится. Ну, да это меня не огорчает. Я люблю пение ради него самого, а где петь — мне все равно. Я одного только боюсь — потерять голос. Если это случится со мной, я спрячу голову под крыло и умру, как стрекоза. Впрочем, я даже не знаю, есть ли у стрекозы крылья. Как вы думаете: есть или нет?

— Есть, и прехорошенькие. Наверное, и у вас были бы такие же. Я думаю, они у вас и есть где-нибудь, только спрятаны.

— Это очень красиво, только зачем же вы так говорите? — улыбнулась польщенная Ивонна.

— Я только попытался, и очень неуклюже, выразить то, что я чувствую, — возразил Джойс с неожиданной теплотой и задушевностью. — Я все спрашиваю себя: что может быть общего между нами? У вас такая чистая, ясная, красивая душа, а я — я опозоренный человек, дошедший до последней степени унижения, ведь я же знаю, что даже то, что я переступил ваш порог, для вас почти оскорбление. Я чувствую, что мы с вами сделаны не из одной и той же глины. И только дивлюсь, как не боитесь вы меня. Должно быть, вы видите меня не таким, каким я сам себя вижу. И слава Богу.

— Тсс! — ласково сказала Ивонна.

Она смотрела на него с недоумением, не понимая. Она знала, что он глубоко чувствует свое унижение, но не могла понять, какое это может иметь отношение к ней лично. Если не считать того, что он был изможденным и больным, Стефен внешне почти не изменился, особенно теперь, когда он почистился и приоделся. В новом синем костюме и искусно завязанном галстуке, — это платье он купил на случай, если ему понадобится приличный костюм, и надел его сегодня в первый раз, — он выглядел совсем прежним элегантным джентльменом, каким она всегда его знала: так что ей даже трудно было вполне сознать перемену, происшедшую в его материальном положении. Понять же, какой ужас пережила его душа и как пагубно это должно было отразиться на ней, было выше ее сил.

Ивонна не знала, как выразить свое сочувствие, не находила слов и замолчала. Он сидел напротив нее, опершись щекой на руку и глядя на нее печальными глазами, а она думала о том, как он красив с этими четкими, тонкими чертами лица и изящными белокурыми усиками, и как жаль, что у него такие глубокие складки по углам рта и выражение лица такое мрачное, без улыбки.

В сердце Ивонны было так много солнечного света, что она умела разгонять тучи, нависшие и над чужой душой. Неожиданно она встала и подошла к роялю.

— Я вам спою что-нибудь, а затем вы попробуете.

Перед тем, как сесть за рояль, она спросила:

— Что вам спеть: грустное или веселое?

Косые лучи заката сквозь незанавешенное окно падали прямо на ее лицо, подчеркивая теплый румянец щек и нежность улыбки. Требовать от нее печали было бы неразумно.

— Спойте что-нибудь радостное, — инстинктивно вырвалось у Джойса.

Пальцы ее пробежали по клавишам и заиграли баркароллу на слова Теофиля Готье.

Голос был очаровательный, чистый, как кристалл, и Джойсу казалось, что он действительно доносится из нарядно украшенной лодки, а милое личико певицы выглядывает из-под крыла серафима, вздумавшего разыграть из себя корабельного юнгу.

Исполнение было безукоризненное. Сколько радости, сколько беспечности было в этой грациозной песенке. Ивонна пела теперь последний куплет:

Кончив, она взглянула на Джойса, слушавшего ее, облокотясь на рояль, и глаза ее смеялись.

— Я обожаю эту песенку. Она такая прелестная! Каноник Чайзли говорит, что она цинична. Но я, когда пою ее, становлюсь всегда веселой, как стрекоза.

— Боюсь, что Эверард прав, — с улыбкой молвил Джойс. — Но, когда живешь в волшебной стране любви, постоянство может только мешать.

— Ну вот, теперь вы заговорили совсем как прежде! — воскликнула Ивонна.

Она сыграла прелюдию и запела грациозную шотландскую песенку. Это окончательно разогнало его мрачное настроение, и он сам невольно улыбался ей.

— Ну, теперь ваша очередь, — сказала она, придвигая к нему кипу нот. — Помогите мне что-нибудь выбрать.

Джойс выбрал один из своих любимых романсов и начал сносно, но через несколько тактов сбился. Ивонна сказала, что это пустяки, и предложила ему начать сначала. Во второй раз он спел лучше: но голос его, высокий баритон, дрожал и казался совсем разбитым. На высокой ноте он оборвался, и певец сокрушенно посмотрел на м-м Латур.

— Боюсь, что из этого ничего не выйдет, — сказал он.

— О, какие пустяки! Разумеется, выйдет, — сказала Ивонна. — Не Баттистини же у них поступают в хор провинциальной опереточной труппы. До отъезда еще далеко. Давайте споем сейчас несколько гамм. А затем зайдите ко мне завтра утром, перед тем, как идти к Бруму; мы займемся еще, и тогда голос ваш будет звучать много лучше.

Этот наставительный тон и авторитетный вид так не шли к ее милому личику и миниатюрной фигурке. Ванделер всегда говорил, что Ивонна во время делового разговора напоминает ему ребенка, играющего в священника. Но она говорила о деле, высказывала свое мнение как профессионалка, а в таких вещах надо быть серьезной. Она заставила его спеть несколько гамм и экзерсисов, добилась того, что он, в конце концов, спел удовлетворительно, и тогда стала прежней, солнечной, веселой Ивонной. И, когда он ушел, она долго еще сидела, задумавшись и улыбаясь про себя, как добрая фея, устроившая счастье крестника.

С Брумом, антрепренером опереточной труппы, дело скоро наладилось, и Джойс, подписав ангажемент по 30 шиллингов в неделю, отправился прямо на репетицию. До отъезда труппы в Нью-Кэстль, с которого решено было начать провинциальное турне, оставалось всего две недели, и репетиции шли каждый день, включая и воскресенья. После первых двух-трех дней чувство растерянности, обычное в новичке, изгладилось, и Джойс находил свою работу очень нетрудной.

В сравнении с голосами других хористов голос у него был весьма недурной, а по части знания музыки и вообще толковости он был, конечно, значительно выше своих коллег, которым порядком доставалось от раздражительного режиссера. Все это были, большей частью, скучные необразованные люди, ревниво отстаивавшие свои права и первенство, но мало даровитые и почти лишенные честолюбия. У двух-трех из них были жены, певшие в женском хоре. Несмотря на его поношенный костюм, — новый он решил поберечь, — вначале на Стефана смотрели недружелюбно, как на любителя, но он переносил с философским равнодушием неодобрительные замечания, и после хорошей выпивки в «артистическом кабачке», близ театра, товарищи без дальнейшего ропота приняли его в свою среду.