Уильям Локк - Сердце женщины

Но Джойс в это время был слишком занят самим собой и своими отношениями к себе, чтобы много думать о своем отношении к другим. Реакция, происшедшая в его душе, переход от горького отчаяния к внезапной надежде, подняли и разбудили в ней многое. Проснулась решимость выбросить из головы все мысли о прошлом, забыть о существовании Стефана Чайзли, стать новым человеком — Стефаном Джойсом, схватиться за новые руководящие нити, которые дает ему в руки судьба и соткать из них новую жизнь, не давая им переплетаться с нитями прошлого. Над этим решением можно было бы смеяться, не будь оно таким искренним и трогательным. Мир никогда не узнает, какую огромную сумму воли затрачивают на такие решения слабые люди.

Недели две прошли, можно сказать, в довольстве и душевном мире. Если вам хоть иногда удается обмануть себя спокойствием, — и это хорошо, и за это надо быть благодарным. К тому же работа помогает забывать огорчения, а работы у Стефена было достаточно: везти в провинцию пьесу, которая имела большой успех в Лондоне, дело не шуточное и требующее больших усилий со стороны всех его участников.

Репетиции происходили по два раза в день, утром и вечером. Джойс только в полночь выходил из театра; у него не было времени заглянуть в знакомую бильярдную, и Нокс с его грошовыми романами был забыт, тем более, что теперь он нередко свободную часть дня проводил в обществе Ивонны, которая с восторгом слушала все его рассказы о театре и от которой он всегда уходил ободренный и повеселевший.

— Я об одном только жалею, — говорил Джойс, придя к ней проститься, — что приходится расставаться с вами. Знаете ли вы, что в целом мире вы у меня единственный друг?

Ивонна знала, что мир очень велик, а сама она очень мала, и слышать это ей было немного жутко. Она посмотрела на него с жалостью. «Как это, должно быть, ужасно чувствовать себя таким одиноким!..»

— Я не чувствую себя одиноким с тех пор, как встретился с вами.

— Но теперь ведь и меня не будет с вами. Как бы мне хотелось помочь вам!

— Помочь мне? Да ведь вы уже помогли мне. Вытащили меня из бездны, м-м Латур.

— Ах, не называйте меня, пожалуйста, м-м Латур! Ведь я же не называю вас мистером Джойсом. Для всех моих друзей я просто Ивонна. И вы меня прежде звали Ивонной.

— Тогда вы не были моей благодетельницей.

— Пожалуйста, не бранитесь, а то я буду бояться вас, как прежде боялась.

— Боялись? Меня?

— Ну да! Ведь вы были страшно умный, и я всегда боялась показаться вам глупенькой. И потом, часто для меня было не совсем понятно то, что вы говорили, и я не знала, насколько искренно вы говорите.

— Я вижу, что в прежнее время был, должно быть, невыносим. Тем больше заслуги в том, что вы теперь так милы и добры со мной. Но называть вас Ивонной я как-то не смею. Разве же вы не понимаете? Вот если вы в письмах позволите называть вас так, я буду рад. Вы ведь разрешите писать вам?

— Ну, конечно. Непременно пишите. Это будет чудесно. Я так люблю получать письма.

Она незаметно соскользнула со своего пьедестала доброй волшебницы. Она была слишком простодушна для этой роли.

— Не споете ли вы мне еще что-нибудь перед уходом? — попросил он. — Не знаю, когда я теперь увижусь с вами, и мне хотелось бы унести с собой ваши песенки.

Она села за рояль и запела «Серенаду» Гуно. В этой песне столько тоскующей нежности, что Джойс, сердце которого вообще смягчилось за последнее время, был глубоко растроган. Чистый и страстный голос Ивонны, как бы пробился сквозь густой слой стыда, погибших надежд и убивающих воспоминаний, которыми, как корой, обросло его сердце, и вызвал в нем ответный трепет.

Джойс откинулся на спинку кресла, устремив взор в пространство, и все заволоклось перед ним туманом; ему казалось, что он опять сидит в гостиной своей матери, а за роялем Ивонна поет ему песню. Он не плакал с того дня, как получил известие о смерти матери; в этот день он словно застыл в своей скорби. Но теперь, когда Ивонна умолкла, он почувствовал, что все лицо его мокро от слез.

Он торопливо стер их, встал, поцеловал ее руку и смущенно засмеялся, прощаясь с ней и желая ей всего хорошего.

Спускаясь с лестницы, он почти столкнулся с человеком, который поднимался к ней. Это был плотный, плечистый мужчина, с резкими чертами лица, лет под сорок, в одежде священника. Оба поспешили посторониться, извиняясь и пропуская один другого, и тут оба узнали друг друга. Джойс смутился, потупился. Каноник Чайзли повернулся на каблуках и продолжал подниматься.

Настроение Джойса было испорчено. Пренебрежительное отношение кузена вернуло привычное чувство униженности, которое Ивонна своими чарами сумела рассеять. Снова он почувствовал себя отщепенцем, позором общества, человеком, которого все порядочные люди должны презирать. Никто, кроме Ивонны, не способен был бы отнестись к нему дружески, забыв, что он такое. Да и сама Ивонна — не обусловливается ли ее дружба только ее детской неспособностью постичь всю глубину его позора? Он отдал бы все на свете за то, чтобы не встретиться в этот день с каноником.

Три недели спустя Ивонна переселилась в Брайтон для перемены воздуха и отдыха, в сопровождении Джеральдины Вайкери, своей ближайшей приятельницы и поверенной, нередко журившей ее. Они взяли квартиру в Лансдоун-Плэс, из двух спален и одной общей гостиной, где и обсуждались обыкновенно планы на будущее и маленькие проступки Ивонны. Не то, чтобы разговоры эти не велись и вне дома, во время прогулок, но в четырех стенах, когда ничто не отвлекало внимание Ивонны, они велись гораздо успешнее. Мисс Вайкери искренно и бескорыстно принимала к сердцу интересы своей приятельницы, и сама Ивонна любила ее наставления гораздо больше церковных проповедей. После разговоров с Диной она, сама не зная почему, чувствовала себя гораздо умнее и лучше. В промежутках они лентяйничали, бродили по пляжу, критикуя наряды проходивших мимо дам, и ели мороженное в несчетном количестве — что, как всем известно, составляет одно из главных развлечений в Брайтоне.

Выбрав тенистое местечко, они уселись на скале, нависшей над рельсами электрической железной дороги с крохотными, словно игрушечными вагончиками. Ветер с моря рябил голубую поверхность канала, играл черными густыми волосами Ивонны, откидывая их назад со лба. Неожиданно она схватил за руку приятельницу:

— О, Дина, не правда ли как здесь хорошо?

— Чудесно! — с улыбкой подтвердила Джеральдина. Она была высокая, просто одетая, года на четыре старше Ивонны, с приятным открытым лицом и решительными глазами. На ней была простенькая матросская шапочка, блузка и довольно неуклюже сшитая серая юбка, стянутая кожаным поясом, — полный контраст с Ивонной, одетой безукоризненно, начиная от шляпки и до кончиков маленьких башмачков.