Терри Макмиллан - Дела житейские

— Нет. А сколько?

— Шестьдесят восемь долларов. Это не дело, Фрэнклин, и ты сам это прекрасно понимаешь.

— Но ведь я почти заканчиваю кровать, а потом сразу начну искать работу. Если не можешь подождать еще несколько недель, не знаю, что и сказать тебе.

— Но ты то же самое говорил в июне.

— Я и сейчас это повторяю.

Что-то такое с ним произошло непонятное. Но мне ясно одно: если ко Дню Благодарения он не найдет работы, духу его здесь не будет. Я родила ребенка и не могу тащить на себе двоих.

Я все время чувствовала себя подавленной и ничего не могла с этим поделать. Не будь у меня Иеремии, вообще не знаю, как я тянула бы изо дня в день. У малыша уже прорезался шестой зуб, а вчера вечером он сделал свой первый шаг — и это в девять-то месяцев! Фрэнклину это все, кажется, безразлично. Я положила Иеремию в ванну — Фрэнклин никогда не купает его — и стала ему петь. Ему нравится, когда я пою, он и сам издает какие-то звуки, будто мне подпевает. Я вынула его, одела, сунула ему бутылочку, он пососал и уснул как убитый.

Фрэнклин уже принял свои положенные двести пятьдесят — он, по его словам, подсократился — и лег на кровать прямо в одежде. Меня уже тошнит от него.

Валясь с ног от усталости, я все же поднялась с дивана и пошла в свою музыкальную комнату. Она показалась мне почти незнакомой. Я села за пианино и стала разглядывать инструмент. Еще мгновение и мои пальцы забегали по клавиатуре. И вдруг зазвучала музыка. Я ушам своим не верила. В ней была какая-то магия. Значит, я не утратила навыков. Я плакала и смотрела в окно: ввысь — на небо.

— Благодарю, — прошептала я.

Я знала, что Он услышал меня. Встав из-за пианино, я почувствовала себя совсем другим человеком. Давно я не испытывала ничего подобного. С моих плеч будто бремя свалилось. Я откинула сиденье фортепьянной скамеечки. Там было полно нот — все, что я написала за много лет. И вдруг я подумала, что могу не только петь, но и писать . Разве я должна стоять на сцене и петь? Записывать пластинки, чтобы обо мне узнали? Я кусала нижнюю губу. Господи, я так мечтала испытать это чувство, когда стоишь перед толпой с микрофоном в руке! Я порылась в нотах. Это неплохие песни, но когда эти мелодии рождались во мне, я не всегда слышала их в собственном исполнении. Когда я писала песни, душа моя очищалась. Я всегда чувствовала себя лучше, когда сочиняла. Словно что-то преодолевала и постигала. Но могла ли я целиком уйти в это? Я сложила ноты, пошла в комнату Иеремии и посмотрела на него. Что, если мне удастся заключить контракт на грампластинку, и хороший контракт? Тогда я буду постоянно в разъездах, вдали от дома. Разве не так? Иеремия зашевелился в своей кроватке. Кажется, я и так слишком далеко от тебя.

— Слишком далеко, — сказала я и вышла из его комнаты.

Поскольку Зора корчит из себя супервумен, пусть сама и выкручивается. Она же считает, будто я должен что-то кому-то доказать, и постоянно выставляет напоказ свои подвиги.

Она — прекрасная мать. Она оплачивает все счета. Она преподает. А теперь опять пишет песни. Мне, конечно, надо найти работу, но не раньше, чем я сам того захочу.

Признаюсь, настоящее удовлетворение я получаю лишь тогда, когда делаю мебель. Это, пожалуй, единственное, не считая Иеремии, чем я могу гордиться. Когда Зора возвращается домой, на полу у меня валяются двухметровые доски. И что, вы думаете, она говорит?

— Фрэнклин, неужели ты должен делать это здесь? Иеремия может пораниться.

У нее голова занята одним Иеремией. Зора просто зациклилась на нем. Можно подумать, что она в него влюблена: все вертится вокруг него. А я будто ее пасынок. До нее совсем не доходит, что я при этом чувствую. А у меня больше нет сил лезть из кожи вон, чтоб она хоть внимание на меня обратила, нет — и все. Да и найди я работенку, это ни черта не изменит. А мне осточертела стройка, ну хоть режь, не могу больше. И как это ей вдолбить, что когда вот так вкалываешь, вкалываешь и вкалываешь, строишь, строишь и строишь, а конца-края этому не видно и результата тоже, теряешь последнее желание работать. Вот это сейчас я и чувствую, но попробуй объясни ей все это, скажи, что ты в глубокой заднице. А я, хоть убей, ума не приложу, куда двинуться, потому весь с головой и ушел в эти деревяшки. Здесь я в себе уверен и вижу результаты. Могу посмотреть и сказать: „Это я сделал". Но Зора не хочет понять. Она занята только счетами. Как нечестно, что она одна за все платит! И платила. Но если она по-настоящему любит меня, ей бы поддержать меня, помочь мне с этим справиться, подождать, пока я наконец смогу шевелить мозгами и найти выход из положения.

А сейчас я и думать ни о чем не могу.

— Кому ты теперь названиваешь?

— А что?

— Последнее время, приходя домой, ты только и делаешь, что готовишь и затем садишься за телефон. А как же я?

— Что значит, как же ты?

— Могла бы и мне иногда уделить хоть немного внимания.

— А я что, не уделяю?

— Нет.

— Фрэнклин, ради Бога!

— „Фрэнклин, ради Бога, Фрэнклин, катись к черту". Ты только этого молокососа любишь, а не меня. А теперь положи трубку на место.

— Мне надо позвонить.

— Я говорю, положи трубку на место и поговори со мной.

Он выхватил трубку у меня из рук и вырвал шнур из стены.

— Ну, звони теперь. Посмотри на меня, Зора.

Он напугал меня. Иеремия копошился в своем манеже, и на мгновение я мысленно перенеслась в тот памятный летний уик-энд в Саратоге. Нет, он не будет. Он ведь обещал.

— Фрэнклин, не надо, пожалуйста.

— Ах вот что, теперь ты будешь учить меня, как себя вести, не так ли?

— Да какая муха тебя укусила? Из-за чего ты так завелся?

— Из-за всего. Из-за тебя, этого сопляка, моей рожи.

— Ты что, пил?

— Ты только и думаешь, пил ли я и сколько. Да, пил. — Он открыл шкафчик и вытащил почти полную бутылку „Джека Дэниэла". Отвинтив крышку, стал пить из горлышка. — Может, и ты приложишься? Тебе не помешало бы малость расслабить твою упрямую задницу. На, глотни.

Он направился ко мне.

— Фрэнклин, пожалуйста, прекрати.

Я отвернулась, но он схватил меня за подбородок и впился в меня взглядом.

— Да провались все пропадом! — крикнул он и с силой запустил бутылкой в стену. Стекло разлетелось во все стороны. — К черту! К черту тебя! К черту этого сопляка! К черту все на свете!

— Фрэнклин, послушай.

— Оставь меня, слышишь? Иди, названивай. Ноги моей здесь не будет.

Я стояла не шевелясь и слышала, как грохнула входная дверь. Какая муха его укусила?

— Папа, — выводил Иеремия.

Я пошла к нему; он сидел посреди манежа.

— Папа, — повторил он, а я начала реветь как последняя дура и все гладила его крошечную ручку.

— Скатертью дорога, — крикнула я.