Терри Макмиллан - Дела житейские

— Ты уверена?

— Конечно. Тем более что замки новые; ему никак сюда не попасть.

— А как насчет Иеремии?

— Я не хочу, чтобы он был здесь сегодня ночью. Надо привести все в норму.

— В норму?

— Ты же прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Переночую, и если ничего не произойдет, пойду и заберу его.

— Ты в самом деле уверена? Думаю, мне все же лучше остаться. Артур не будет возражать. Я, подружка, все-таки не хочу, чтобы с тобой что-то приключилось. А этот парень явно рехнулся.

Порция позвонила Артуру, а я хлопнулась на диван. Ну зачем, зачем ты это сделал, Фрэнклин?

Я рада была, что Порция осталась. Только благодаря этому я смогла заснуть.

— Сразу звони в полицию, если он объявится, — напутствовала меня утром Порция.

— Обязательно, — согласилась я, действительно готовая к этому.

Когда она ушла, я отправилась за сыном. Что тут врать? Я дрожала как осиновый лист, не сомневаясь, что Фрэнклин бродит где-то рядом и поджидает меня. Непрерывно оглядываясь, я добралась до дома Мэри. Он здесь, слава Богу, не показывался. Иеремия с радостным визгом бросился ко мне, и я как-то отошла. Я подняла его, обняла, прижала к груди и погладила его щеку.

— Если захотите оставить его здесь, в любое время — пожалуйста, только предупредите, — сказала на прощание Мэри. — Но все это никуда не годится. О ребенке бы подумал!

Что я могла ей ответить?

Жить одной, без него, — о, к этому надо было привыкать. Первые несколько недель были самыми страшными. Каждый раз, входя в квартиру, я безотчетно надеялась, что он здесь и как всегда смотрит „Любовные связи". Я невольно искала глазами обычно валявшиеся на полу носки, но их не было, как и дорожек из древесной пыли по всей квартире. Не было кофейных пятен на стойке, полотенец на полу в ванной, забитых окурками пепельниц. Теперь не на что было жаловаться и не из-за чего злиться.

По вечерам, уложив Иеремию, я погружалась в горячую ванну и ждала, когда войдет Фрэнклин и помоет мне спину или погладит меня между ног. Груди мои начинали твердеть при мысли, что сейчас он коснется их языком, но я смотрела вниз и видела только свои руки. Я вглядывалась в зеркало, надеясь еще раз увидеть, как он бреется. Вытеревшись, я садилась на диван и смотрела на комнату, которая казалась гораздо больше после того, как он ушел. Даже слишком большой. Мне хотелось крикнуть ему, чтобы он не ложился на кровать в грязных ботинках, но его не было. Мне хотелось запустить руки в курчавую поросль на его груди, но его не было. Мне хотелось потереться щекой о его щеку, но его не было. Мне больше некому было стряпать; я раньше готовила для троих. По утрам я ставила большой кофейник и едва удерживалась, чтобы не крикнуть ему: „Кофе готов". Мне не с кем было играть в „Колесо чудес" — и я перестала смотреть его. Я решила выкинуть скрэбл, но что-то остановило меня. Воистину, жизнь без него стала мне ненавистна. Хотя Иеремия очень поддерживал меня в эти дни, но мне казалось, что холодные щупальца сжимают мое сердце.

Я одевала Иеремию и отводила его к Мэри, как правило, еще затемно. И долгое время меня не покидало ощущение, что за мной следят. Я не могла отделаться от привычки воровато оглядываться. По ночам меня нередко мучили кошмары; мне чудилось, будто Фрэнклин в своей ненависти ко мне дошел до того, что пролезал через пожарное окно и стоял надо мной в ночном мраке. Я просыпалась вся в поту, бежала в комнату Иеремии и, схватив его, несла в свою постель. Я все время мерзла, и мне хотелось, чтобы кто-то согрел меня. Иногда я клала на себя Иеремию, чтобы почувствовать его тепло. Когда я пыталась заснуть, меня завораживало шипение радиатора и я часами лежала, прислушиваясь. Часто мне казалось, будто я слышу звук ключа, открывающего дверь, но я знала, что мне это только мерещится.

Незадолго до Рождества я была в даунтауне: ходила по магазинам и вдруг увидела высокого красивого мужчину, идущего мне навстречу. Подумав, что это Фрэнклин, я готова была броситься бежать через улицу, но что-то меня удержало. В конце концов, рано или поздно мы можем где-то встретиться, а здесь хотя бы людное место. Я стояла, вцепившись в ручки прогулочной коляски, и пронзительный ветер хлестал мне в лицо. Сердце бешено колотилось, но, когда мужчина подошел поближе, я поняла, что это не Фрэнклин.

И почувствовала разочарование.

Рождество было плохое.

Я на месяц задержала квартирную плату, но меня это не беспокоило. Я купила полутораметровую елку, и хотя на улице два дня не переставая лил дождь, решила устроить праздник без Фрэнклина. Я одна втащила ее на второй этаж и полночи украшала голубыми и золотыми шарами и мигающими лампочками. Блеск фольги и мерцающие огоньки буквально заворожили Иеремию. Я купила ему семь игрушек, вельветовый комбинезончик, первую в его жизни пару голубых джинсов, рубашечки, пижамку и красные тапочки с молнией.

На Рождество, видя, как Иеремия рвет оберточную бумагу и коробки и пытается засунуть их в рот, не обращая внимания на подарки, я упорно ждала звонка. Но его не было.

В канун Нового года я сидела с детьми у Порции и Артура, которые уехали.

Я положила Иеремию и Сьерру на огромную кровать с балдахином и накрыла их белым стеганым одеялом, а сама пошла в гостиную и села у окна. Тишина пугала. Я включила радио и нашла станцию с музыкальной программой. Анджела Бофилл пела „Я пытаюсь". Слова проникали мне в сердце, и я стала подпевать ей.

Дотянувшись до радио, я выключила его, подошла к окну и почти настежь открыла его. Стояла сырая холодная ночь. Снаружи потянуло живительной свежестью. Чуть не целый час я просидела у окна, слушая шум машин, проносящихся на огромной скорости, и разглядывая крошечных человечков, спешащих закончить до полуночи свои дела. Небо было цвета морской волны; с него падал мелкий снег.

Я встала, надела пижаму и налила себе стакан имбирного эля. Потом взглянула на часы: без пяти двенадцать. Вернувшись в спальню, я включила телевизор. За окном раздавались взрывы шутих. На Таймс-сквер начали отсчет до Нового года: четыре минуты. Новый год!

Мне стало больно.

Я смотрела, как падает снег, и позвякивала льдинками в стакане.

Три минуты.

Многие навеки вместе, а я здесь снова одна-одинешенька.