Александра Матвеева - Селеста, бедная Селеста...

— Неплохо. — Пошла к выходу, не глядя на сына.

Я же, напротив, сторожила Лешкин взгляд, намереваясь испепелить его своим горящим взором. Лешка искательно заглядывал в глаза матери и избегал моих.

Дом оказался с колоннами, что называется, в колониальном стиле.

Мы торжественно продвигались по засаженной кустами аллее к освещенной площадке перед домом. Мария Алексеевна, горделиво вскинув голову, семенила впереди.

Несколько в стороне от входа под брезентовым навесом размещался длинный стол, уставленный тарелками с едой и бутылками с питьем. Вокруг него толпилось довольно много народу. Я во все глаза таращилась на женщин в причудливых дачных туалетах, мужчин, вальяжно перемещающихся с бокалами и тарелками в руках. В толпе мелькали экспонаты разного возраста, но, как я заметила, преобладали особы немолодые. Особенно привлекла мое внимание одна дама, высокая, статная, с серебристой прической, в длинном сером платье — она стояла в плотном окружении гостей, преимущественно мужчин, и имела прямо-таки сановный вид.

Наше приближение не осталось незамеченным, к нам повернулись головы, а несколько человек пошли навстречу.

Лешка увидел кого-то на противоположной от стола стороне площадки, заулыбался, выпустил мою руку и, здороваясь на ходу, устремился туда.

Я продолжала робко двигаться рядом с Марией Алексеевной к группе, окружающей седовласую даму. Нас приветствовали радостными возгласами. Мария Алексеевна обнималась с женщинами и даже с одним из мужчин. Прочие мужчины галантно прикладывались губами к ее ручке.

Мужчина в вельветовом пиджаке, небрежно накинутом на плечи поверх свободной рубашки, целуя руку Марии Алексеевны, бросил на меня цепкий взгляд небольших темных глаз.

— Прелестная девушка, — произнес он тоном знатока.

— Спасибо, Юрий Константинович, — машинально пробормотала я, умирая от смущения.

— Мы знакомы? — Короткие брови домиком поползли вверх. Знаменитое лицо сморщилось в попытке вспомнить.

— Наполовину.

Старая шутка имела неожиданный успех. Послышались смешки. Пожилая толстуха спросила, вертя каштановым шиньоном:

— Что? Что? Что она сказала?

— Знакомы наполовину. Это значит, что девушка, конечно же, знает Мастера, а он ее нет.

Толстуха рассмеялась дробненько, словно рассыпала горох, и это вызвало новую волну смеха.

Только старый художник, которого уважительно называли Мастером, не смеялся. Он пристально вглядывался в мое пунцовое от всеобщего внимания лицо. Гости уже отсмеялись и готовы были вернуться к прерванным занятиям, но тут Мастер победно щелкнул пальцами:

— Вот и нет! Мы знакомы не наполовину, а целиком. Вы Аленька. Верно?

Он огляделся, гордясь своей памятью, а я кивнула, догадавшись, что последует дальше. Окружающие снова притихли, заинтригованно ожидая объяснений и предвкушая новый повод для смеха.

— Моя ученица представила портрет этой красавицы в качестве дипломной работы. Картинка называется незатейливо — «Аленька».

Участники вечеринки, подтянувшиеся к нашей группе практически в полном составе, охотно поудивлялись избитой истине о тесноте мира.

Центр внимания переместился на Марию Алексеевну, она оживленно поворачивалась то к одному, то к другому и рассказывала, кто такая и откуда появилась приведенная ею девушка.

Избавившись от всеобщего докучливого интереса, я смогла расслабиться. Последним всплеском внимания оказался жест хозяйки — той самой сановитой дамы, вложившей мне в руку высокий бокал. Я опасливо отхлебнула, определила — холодное полусладкое шампанское, выпила залпом.

Обожаю полусладкое, а еще больше — сладкое шампанское. Пусть говорят «плебейский напиток». Пусть тонкий вкус требует отдавать предпочтение сухому (брют, что ли?). Я люблю послаще. И подозреваю, если бы ценители брюта не были такими снобами, а следовали своим желаниям, они пили бы только полусладкое (сладкое) шампанское.

Из темноты материализовался Лешка. Коротко взглянул на меня и, вместо того, чтобы подойти, направился к столу. Проглотив до времени приготовленные упреки, я пошла за ним и встала рядом. Лешка орлиным взором окинул стол.

— Что будешь есть?

— Не знаю.

— Ясно.

Лешка протянул длинную руку, взял из стопки тарелок верхнюю, быстро обошел стол по кругу, вернулся с наполненной тарелкой, сунул ее мне в руки, взял еще одну тарелку и предпринял следующий заход. Вторую тарелку тоже отдал мне, сдернул со стола бутылку шампанского, два бокала, скомандовал:

— Пошли. — И полностью игнорируя окружающую действительность, направился к дальним кустам.

Я тащилась следом, неся на каждой ладони по тарелке, осторожно переступая, чтобы ничего не выронить из затаренных под завязку емкостей.

Лешка, очевидно, ориентировался по звездам, уверенно шагая в темноту. Мы шли долго. Позади остались освещенная площадка, стол, гости. Музыка пока еще долетала, и голоса слабо доносились до нас, но разобрать слова я, как ни старалась, не могла.

У меня зачесался нос. Почесать я его не могла из-за проклятых тарелок. Естественно, возник вопрос: почему это Лешка несет в одной руке бутылку за горлышко, а в другой бокалы, зажав длинные ножки между пальцами, а я на весу по тарелке на каждой ладони? Нос чесался нестерпимо, согнутые в локтях и вытянутые перед грудью руки отваливались под тяжестью тарелок. Я возненавидела эксплуататора Лешку и завопила:

— Все. Сейчас брошу эти чертовы тарелки!

Лешка обернулся, сунул под мышку руки с бокалами, бутылку и полностью освободил одну руку. Так я и знала! Он-то может почесаться! А я? Не знаю, что меня удерживало от немедленного исполнения угрозы, но тарелки продолжали оттягивать мне руки. Лешка забрал у меня одну из тарелок, и нос тут же перестал чесаться.

— Тяжелая. Чего ж ты молчала-то? Я, дурак, не сообразил. Аль, прости. Возьми у меня бокалы, а мне отдай вторую тарелку.

Я произвела обмен. Лешка шел впереди с тарелками в руках, зажав под мышкой бутылку, и сокрушался:

— Черт! Какая была необходимость самой тащить? Делаешь из меня полного придурка. Плантатора-эксплуататора. А я знаю? Может, тебе нравится самой нести?

Я шла за ним следом, помахивая зажатыми в руках бокалами, слушала Лешкины извинения, больше похожие на упреки, и молчала. Я чувствовала себя счастливой рядом с моим Лешкой, и свалившееся на меня счастье оказалось настолько большим, что лишало дара речи.

Луна осветила впереди какую-то большую плотную массу. Черный Лешкин силуэт повернул к ней, я повторила его движение.

В деревянной беседке мы прежде всего сгрузили принесенное на идущую по периметру узкую полочку-скамейку.

Освободив руки, я протянула их в Лешкину сторону и сразу оказалась в его объятиях. Мы целовались, словно после долгой разлуки.