Елена Арсеньева - Семь цветов страсти

На серебристой от лунного света башне зазвучит одинокая струна — медленно, призывно, настойчиво. Скрипка Майкла лишь нащупает эту мелодию, всеми любимую и всех соединяющую. Звуки окрепнут, их подхватит незримый оркестр, вспыхнут, ослепляя ночь, софиты. И тогда из темноты в блеск, в праздник, в радость всепонимания и всепрощения выйдут все, кто сыграл свою роль в нашем «фильме», — Эрик и Вилли, Рудольф и Клавдия, Скофилд и Сесиль… Все-все — маленькие и большие, плохие и хорошие. Мы возьмемся за руки и закружимся, смеясь сквозь счастливые слезы… Ведь ничего другого не может быть. И никто уже не сомневается, что именно этот финал завещал нам всем Федерико Феллини. Великий Мастер в своем бессмертном Пророчестве, которое, чтобы не вспугнуть воинственной красотой застенчиво-робкую истину, назвал совсем просто — «8 с 1/2».

Дикси прибыла в Вальдбрунн без предупреждения и тут же сообщила Рудольфу, что намерена лишь переночевать. Причем в комнате Клавдии, той самой, что тетя завещала лично ей и посещением которой она до сих пор пренебрегала.

— Кабинет хозяйки, извините, покойной хозяйки находится на третьем этаже западного крыла, того, что примыкает к башне, — объяснил Рудольф, провожая Дикси наверх. — Баронесса покинула его пять лет назад, поселившись на первом этаже. Но следила за тем, чтобы в комнате поводилась регулярная уборка.

Они поднялись по лестнице, и Рудольф распахнул высокие белые двери.

— Эти апартаменты были отделаны для новобрачных летом 1928 года. С тех пор они подвергались лишь незначительному обновлению. Хозяйка не хотела ничего менять здесь.

Комнаты третьего этажа действительно сохранили следы юного жизнелюбия. В цвете обоев, обивке мебели, в занавесях и деталях оформления преобладали светлые тона. Много света, белого лака и позолоты, прорывавшихся сквозь налет пыли и редкую холстину, окутывающую люстры, создавало ощущение праздничности.

Рудольф отпер двери в кабинет Клавдии и поспешил распахнуть шторы.

— Не надо. Мне хочется посидеть в темноте, — остановила его Дикси. — Зажгите свечи. Кажется, владелица этой комнаты предпочитала именно их.

Комната Клавдии оказалась просторной и светлой. Даже при свечах она обещала подарить ощущение весенней свежести тому, кто дождется первых лучей солнца: здесь были собраны лишь голубые тона, соседствующие с чуть замутненной временем белизной.

В углу, развернутый так, чтобы музицирующий мог окунать свой взгляд в распахнутые окна, белел кабинетный рояль с золотой меткой «Bechstein». Над пузатым бюро висел портрет хозяйки в легком платье с пучком васильков у корсажа. Насмешливо вздернутый подбородок, русые завитки, падающие на шею, синие глаза, сосватавшие ей в пожизненные спутники лазурные атласы, синие бархаты, васильки, фиалки, сапфиры… Дикси хотелось верить, что эта женщина, странно похожая на нее, прожила красивую жизнь, а синева ее глаз, не поблекшая к старости, дарила вдохновение влюбленным. Кто был ее избранником — барон, почему-то пренебрегавший портретами, или другой, скрытый тайной?

На бюро большая фотография в массивной рамке: коричневатая плотная бумага запечатлела семейство, снятое на фоне романтического горного массива. Дама в маленькой шляпке, стройный офицер со светлыми густыми усами, в белом, щедро украшенном галунами мундире австрийской армии, и двое малышей, лет трех и пяти. Вот так сидели они в ателье фотографа более полувека назад, улыбаясь и прижимаясь друг к другу по его команде, чтобы оставить в осиротевшем доме кусочек картона, мало что говорящий чужому взгляду.

Кто же теперь вспомнит, что, попав в фотосалон «Венский шик», младший — Юрген испугался сильных ламп, пятилетний Хельмут просился «пи-пи», и офицер в сопровождении фотографа водил сына в туалет, предоставив потом жене исправлять все неполадки в костюме малыша.

Тяжелая серебряная рама, под рамой конверт, на котором размашисто, с изысками архаической каллиграфии выведено: «Мадемуазель Дикси Девизо. Лично». Дикси вскрыла плотную бумагу лежащим тут же костяным ножичком и, опустившись в кресло, придвинула свечи. Вычурный, грациозный почерк, приятный голос, звучащий из-за строк, — печальный с оттенком доброжелательной властности сразу же покорил ее.

«Милая девочка, едва знакомая мне Дикси! Не очень доверяю кровным узам, больше — своему сердцу. Твои васильковые глаза тронули меня. Увидев в Женеве четырнадцатилетнюю красавицу, еще не осознавшую своей власти, я поняла, что ей предстоит услышать, а возможно, и пережить то, что слышала и пережила я.

Не правда ли, Дикси, тебе не раз твердили про «фиалковый взгляд» и «синий омут», а те, кто клялся в любви, «мечтали утонуть в бездонном океане» твоих глаз? Или нынешнее поколение предпочитает иные сравнения?

Убеждена, что время меняет не так уж много, если не принимать во внимание поверхностное — моду, лексику, манеру выражения чувств. Главное же, предназначенное нам судьбой, остается неизменным. И, верно, от этого меня мучит мысль о сопоставлении наших судеб, схожести выпавших жребиев.

Поверь, тебе придется испытать Большую любовь, девочка. Это прекрасный и мучительный дар, с которым не всякому дано справиться. Запомни, настоящая любовь помечает избранных, обязуя быть достойными ее. Эта пьеса для двоих, равных по силе партнеров и, увы, неизбежно печальная! Великая любовь притязает на Вечность, а значит, не может иметь земного завершения. Жизнь мимолетна, с помарками случайностей, нелепостей, неизбежной грязи. Ромео и Джульетта остались бессмертными возлюбленными потому, что не успели замарать свою любовь жизнью.

…У меня позади долгий путь, и единственная неоспоримая мудрость, оставшаяся в финале, состоит в том, что он был слишком долог. Именно это я и завещаю тебе прежде всего, Дикси: сумей «сыграть» свою любовь красиво, не позволяя тлению коснуться ее.

Смерть не страшна сама по себе. Она безобразна или прекрасна в зависимости от момента, который вправе выбрать мы сами — наше чувство гармонии. Запомни, лишь только смерти дано подарить любви вечность…»

— Фрау Девизо, простите, я подумала, что могу понадобиться вам. — На пороге комнаты стояла Труда. — С прибытием, добрый вечер.

— Войдите. Я только что прочла адресованное мне тетей письмо… Известно ли вам, что за история случилась с мужем Клавдии Штоффен? Я еще ребенком слышала в семье какие-то разговоры, но не улавливала суть.

— Мне довелось быть знакомой с бароном. Собственно, «бароном» все называли его по привычке. Герхардт фон Штоффен лишился титула в двадцать три года, после революции, уничтожившей империю, а с нею императорский двор и все дворянские привилегии… Тогда в этом доме работал мой дед, а его дочь, то есть моя матушка, стала прислугой молодой баронессы после того, как в 1928 году новобрачные поселились в Вальдбрунне. Пятнадцать лет назад я заменила заболевшую мать. Господина Герхардта тогда уже не было на свете… Моя покойная мать унесла с собой подробности того страшного дня, когда был убит барон… Нет, он не погиб на фронте, хотя командовал австрийскими войсками почти до самой победы — до освобождения Австрии от фашистов.