Лиза Фитц - И обретешь крылья...

Он улыбнулся мне сквозь оконное стекло и кивнул. Затем похромал ко входной двери. Ему стоило большого усилия открыть эту тяжеленную стеклянную дверь с ручкой, расположенной слишком высоко для его роста. Официант не успел подбежать и вовремя помочь ему, и теперь на его лице читались одновременно смущение и сострадание.

Торак подошел ко мне.

— Сударыня… я так рад вновь увидеть вас.

Он галантно поклонился. Люди вокруг поглядывали на нас, стараясь делать это незаметно, но Торака это, по-видимому, совершенно не задевало.

— Вы уверены, что хотите поговорить на глазах у всех? Боюсь, что здесь мы не найдем того покоя и уединения, какие необходимы для нашей беседы.

Мне стало неловко.

— Нет, вы не должны смущаться. Я живу с этим с самого рождения, — но не вы, любовь моя! Я бы хотел, чтобы вы чувствовали себя свободно. Это необходимое условие для нашего… скажем так — поиска.

— Вы совершенно правы. Я бы охотно выпила чашку чая, а затем мы могли бы немного прогуляться.

— Да, хорошо. Природа это всегда хорошо.

Мы заказали две чашки чая.

Торак расспрашивал обо всем, выслушал мой рассказ о гастролях и концертах, интересовался моим отношением к театру, покачивал головой. Время от времени он смеялся, но затем побуждал меня снова продолжать рассказ, и был совершенно великолепным слушателем. Я уже давно не рассказывала никому о своей жизни с такой готовностью и удовольствием, как сейчас, когда меня просто несло.

— Боже мой, я все болтаю и болтаю… При этом совсем не знаю, кто вы такой… Откуда вы взялись? Чем занимаетесь? Кто вы вообще?

— Ах… я клоун, сударыня, и работаю в русском цирке. Точнее сказать — работал. Я больше не нуждаюсь в смехе других людей для того, чтобы самому быть радостным. И от маски я тоже отказался. Конечно, дети и взрослые были огорчены тем, что я не веселю их больше, но существует много клоунов, которые могут сделать это за меня. А я в один прекрасный день понял, что есть вещи, которые могу сделать только я.

— Например?..

— Например, быть с вами сейчас…

Я воздержалась от дальнейших расспросов, но мне показалось, что он знает какую-то очень важную для меня тайну.

Мы допили чай, и Торак настоял на том, чтобы заплатить самому. Когда мы поднялись, я почувствовала себя крайне неловко из-за того, что, будучи женщиной, оказалась намного выше его.

— Не думайте об этом, — сказал он мне снизу и улыбнулся, — я привык!

Он спросил у официанта свое пальто. Маленькое замшевое пальто цвета красного вина с вышитым орнаментом выглядело очень дорого, так же, как и черная шляпа.

Мы направились в Английский сад. Над лугами уже спустились сумерки, озерные птицы с ноябрьского неба бросали вниз свое гортанное «прощай». Симон… Как твои дела, чем ты сейчас занят, любишь ли ты меня еще?.. Ну почему ты не здесь, я так люблю тебя…

— Я так полагаю, речь пойдет о любви… — сказал Торак. — Кстати, вы можете не замедлять шага, такой темп для меня вполне приемлем.

— Как вы догадались?

— О, все очень просто… у женщин все всегда упирается в любовь.

Это меня задело. Я остановилась, засунула руки в карманы брюк и стала размышлять, не совершила ли я ошибку, решив встретиться с этим гномом, компенсирующим свои телесные недостатки непомерной спесью.

— Ох, простите меня, сударыня, я обидел вас. Это получилось случайно. Я неверно выразился…

Он поднял на меня глаза цвета черного угля — и у меня потеплело внутри. Его взгляды были как маленькие стрелы, всегда бьющие без промаха.

— Позвольте мне начать иначе… Любовь для женщины — это центр бытия.

— Но Торак!.. Это же не лучше того, что вы уже сказали, это в сто раз хуже! — Я рассвирепела. — И не говорите, ради Бога, что я очаровательна, когда зла как мегера! Иначе я прямо сейчас же отправлюсь домой!

Между тем было уже без чего-то там четыре, если не начало пятого.

— Сударыня, позвольте мне сделать маленькое критическое замечание: вы хотите видеть вещи такими, какими хотите их видеть, или такими, каковы они есть на самом деле?

А ведь он прав. Страдания проистекают либо из факта любви, либо из ее дефицита. Но почему же только у женщин?

Я промолчала.

— Я вовсе не хотел этим сказать, что мужчины не страдают от любви, наоборот; но они переносят все это легче.

— Вы женаты?

Он улыбнулся.

— Нет, нет, это не для меня. Я так много радости нахожу в размышлениях… А для них нужен покой. Покой — это самое ценное для человека.

Я думала о поместье в нижней Баварии, которое так часто лишало меня этого самого покоя, о своем сыне Бени, которого мне хотелось бы видеть более живым и резвым, о страданиях человека, когда у него нет спутника жизни, о грузе мысли, который наваливается на меня, когда я остаюсь одна. И еще о том, что не все вещи имеют равную значимость для людей. Торак был старше меня и, конечно, намного мудрее.

— Здесь дело не в возрасте, — сказал он. — Я всегда был одинок. У меня прекрасные друзья, мы часто встречаемся, но гораздо больше я нуждаюсь в покое безмолвных комнат…

После этого мы некоторое время шли молча.

— Если вы уже готовы, то, может быть, перейдем к человеку, который стоит за всем этим?

Я не стала ничего разыгрывать перед Тораком. Наконец речь пошла о мужчине и о любви, как сути моего бытия, о том, что развитие моих чувств не дошло еще до такого уровня, где любовь — чистая, жертвенная, ничего не требующая, но, напротив, дающая. Моя любовь требовательная, пылающая, жадная, горячая и инстинктивная.

— Итак, с чего начнем? — Он скрестил руки на животе и пошевелил пальцами. — Позвольте сделать небольшое предложение — начните с самых темных и глубоких мест. Вы, когда вами владеет чувство, находитесь глубоко внизу. Видимо, там и нужно находиться, не правда ли? Это видно по вашим глазам. И, очевидно, иногда вы поднимаетесь снова наверх, к свету. Это тоже очевидно. И когда вы находитесь в этой глубине, порой кажется, что уже все, это самое дно, но и после вы спускаетесь еще и еще глубже, в ночь своей души. Так это бывает?

Я взглянула на него. Он бодро хромал подле, и хотя ему было явно утомительно приноравливаться к моим шагам, что выдавало напряженное дыхание, он казался в прекрасном настроении и полным сил.

— Итак?..

— Пойдемте, присядем на скамейку здесь, у озера. Я расскажу вам, как это бывает. Но нам понадобится время.

— Мы не спешим… если вы захотите… у нас есть время всего мира. Через два дня я приду к вам, и останусь на три ночи. А сегодня мне нужны только ваши темные мысли, сударыня!

Он остановился. И вдруг, схватив меня за подол куртки, притянул к себе с такой нечеловеческой силой, какую трудно было предположить в этом скрюченном теле, так, что я оказалась почти на коленях, и дико взглянул на меня. Лицо его было теперь прямо перед моим, а в глазах мерцало нечто, похожее на безумие.