Лиза Фитц - И обретешь крылья...

За эти восемь лет было много всего. Мы оба играли в театре, а я устраивала еще и свои собственные выступления, среди которых были двухчасовые шоу во всех больших залах Германии с десятками тысяч зрителей. Мы великолепно развернулись, выстроили себе прекрасную базу, и у меня было все, чего я хотела, — много денег, слава, муж, ребенок, даже небольшое поместье за городом.

И тут у меня возникло желание уйти от Янни, так он надоел со своими вечными нервотрепками и умением все превращать в скандал. Я была сыта по горло и тем, что всегда кто-то знает все лучше меня, и, прежде всего, самим Янни с его видимостью бурной деятельности и персидскостью. Мне не хватало прежней свободы и покоя. В течение пяти лет я об этом не думала, и вот, наконец, после того, как мы восемь лет прожили вместе, я все-таки решилась и все высказала. Янни снял небольшой домик и переехал.

Но прежде он устроил-таки сцену — прыгал перед своими родителями и орал, что ему еще нужны мои деньги и что завтра же он опозорит меня через все газеты; думаю, это он от разочарования. Конечно, ничего он мне не сделал, только переманил к себе всю администрацию, вместе с агентами по турне.

Я думала: «Ну и ладно, будем снисходительны, в конце концов, он вынужден был это сделать, иначе завтра остался бы без денег. К тому же, это было еще не самое худшее, что со мной могло произойти, учитывая его феноменальную способность всюду совать свой нос».

И я осталась на своей усадьбе, радуясь широким возможностям для авантюр, которые представились вновь одинокой женщине.

Через несколько лет после воплощения Диониса в Симона Шульца…

Как-то раз в Гейдельберге около полуночи я выходила из городского театра через служебный вход и возле неосвещенного подъезда уже собиралась было сесть в машину, как вдруг услышала тихое покашливание и остановилась.

Навстречу мне из темноты вышел мужчина. Или, скорее, существо. Хромающее существо мужского пола — нечто искореженное, карликового роста. Не выше метра десяти, с горбом, который заставил левую руку спастически поджаться, а плечо — задраться, правая нога выгнута полумесяцем.

— Добрый вечер.

Голос звучит низко и мелодично. Я все-таки испугалась и отшатнулась.

— Не могли бы вы подарить мне две минуты своего драгоценного времени? — спросил он и приподнял свои густые, сильно изогнутые брови, сделавшие выражение лица почти надменным.

— Да, конечно, — вежливо ответила я ему.

Очевидно, ему тоже нужен автограф, как и всем этим ненормальным типам, которые ждут у служебного входа иногда с десяти часов утра до семи вечера, одинокие, нелюдимые, страшненькие, затерявшие где-то смысл своей жалкой жизни, они надеются, что глянцевый блеск знаменитостей, хоть издалека, осветит и их убогое существование.

— Я не собиратель автографов, — сказал он, как будто прочтя мои мысли. — Мне будет достаточно две минуты помериться с вами силами, почувствовать вас в полутора метрах от себя…

Я не очень хорошо понимала, о чем он говорит. И никак не могла его самого и его слова классифицировать, отнести к известному мне разряду людей. Но, несмотря на неуверенность, я чувствовала какое-то внутреннее превосходство.

— Я наблюдаю за вами еще с детства, — продолжал он. — Ваши школьные годы, семья, экзамен на мастера, годы брака, ваши попытки освобождения из-под опеки и компенсирование искусством душевного дефицита. Но… в последние годы с вами что-то происходит, уважаемая. И мне очень хотелось бы узнать — что именно?

Какое дело этому инвалиду до моей личной жизни? Зачем он в нее полез, и откуда такое доскональное знание всех подробностей? Я решила поставить его на место.

— Полагаю, что вас это никоим образом не касается. Позвольте, я пройду!

— Еще минутку, прошу вас…

Он стоял передо мной, этакий церемонный «метр с кепкой».

— Вы так безмятежно идете ко дну… Я бы, пожалуй, мог духовно застраховать вас. Я обладаю мощным мыслительным потенциалом и развитым восприятием различного рода сверхъестественных отношений. Содержание моей жизни есть мир размышлений, хотя телесные возможности весьма ограничены. Вот мой телефон; когда понадоблюсь — звоните. Всего хорошего… и оставайтесь собой!

Он отвесил поклон и растворился в темноте так же быстро и внезапно, как и появился из нее. Я растерянно стояла у дверей. Кто был этот гномоподобный господинчик? На оливкового цвета визитной карточке мерцала элегантная надпись золотыми буквами:

ТОРАК НАМАДОВ — КЛОУН

На следующий день мне приснились два странных сна, которые встревожили меня при всей своей пустячности. Мне снилось, что моя мама в образе громадного ящера не на жизнь, а на смерть борется с Симоном и они чуть не растаптывают меня, когда я пытаюсь их разнять, чтобы спасти маму. А я чувствую, что еще могу остановить кровавую катастрофу, и в отчаянии начинаю прыгать, кувыркаться, издавать дикие звуки и корчить нелепые рожи, чтобы отвлечь на себя внимание.

Во втором сне я видела деда; от него исходило сияние, а вокруг головы порхала дюжина ангелочков, которые прямо-таки надрывались от смеха. Он положил руку мне на голову и сказал: «Лена, дитя мое, во имя Отца Твоего нет никаких границ. А границы матери — не ее границы».

Затем он разлетелся на сотни тысяч маленьких световых точек.

Ангелочки смеялись над этим как сумасшедшие, пока не лопнули. А из них вылетели мириады эмбрионов и стали парить в воздухе, поднимаемые ветром все выше и выше в небо, пока не поравнялись с солнцем и не сгорели в его лучах.

Два дня я мучилась, пытаясь понять значение этих снов, но все приходившие в голову интерпретации были неудовлетворительны и едва ли могли помочь в моем самопознании и уж тем более решить вставшую передо мной дилемму чувств.

В конце концов, эти сны вылетели у меня из головы, вместе с карликом из темной подворотни.

На следующий день — Вюрцбург, концертный зал средней величины, девять сотен зрителей. Все афиши уже с неделю перечеркнуты ярко-красными надписями: «Билетов нет».

— Эй, Лена, ты слышала? Все билеты ушли… с ума сойти!

Джей, мой чернявый гитарист, восторженно таращит глаза. Пит, высокий блондин, клавишник, тоже в прекрасном расположении духа. Оба полностью отождествляют себя с моей программой. Они не только хорошо работают, но еще дарят мне свое тепло, несут на себе часть моих забот, интересуются моим душевным и телесным состоянием, и я стараюсь платить им тем же — словом, мы пришлись друг другу по сердцу. После нескольких лет гастролирования в одиночку, я снова стала получать радость от выступлений. Обоим под тридцать, я была их шефом, и их это устраивало; никаких классовых чувств друг к другу мы не питали. Они всегда выказывали мне столько почтительности, сколько требовалось, — мы были хорошей труппой.