Дмитрий Басаргин - Море, солнце и…

Ее нога вдруг взлетела вверх, так быстро, что он почти не увидел, а скорее почувствовал это кордебалетное па. Она отклонилась всем гибким телом назад почти до «мостика», волосы качнулись в сантиметре от земли. И вдруг, вернувшись назад, выбросила к нему обе руки. У нее, оказывается, тонкие чувственные пальцы, пальцы женщины, только без маникюра.

И тут, словно кто-то щелкнул пальцами, Виктор перестал видеть в этом танец. Это и не было больше танцем. Делала ли она подобие фуэте, запрокинув голову, взбивая юбку и волосы черным пламенем, выбрасывала ли вперед стройную ногу — это не было танцем.

Это было просто движение.

Так птица вспарывает крыльями воздух, смертоносно изящный гепард гонится за антилопой, электрический скат парит в прозрачных глубинах моря. Просто движение.

Но, мой Бог, какое красивое это движение!

И все это… Полуприкрытые глаза, трепещущие крылья носа, чуть приоткрытые губы на этом прекрасном юном лице — все дышало такой трагической грацией… Казалось, сама Ночь спустилась к нему, таящая наслаждение и опасность одновременно. Стоны любви и стоны ударенного ножом ведь так похожи!

Вместе с взмахом руки царственным жестом головы она бросила волосы вверх-назад.

И все остановилось. В оцепенении.

«Ф-фу, как хорошо, что я не Гумберт…».

Захлопали за забором.

Она подошла, как будто спустилась на Землю, попирая ее, пыльную, своими маленькими каблучками.

— Я танцевала для тебя. Понравилось?

— Да.

— Женщина не танцует для мужчины просто так. Это всегда… что-то значит. Понимаешь? И… все это видят и понимают, и мои братья, они абреки. Вон там сидят.

И тут произошло страшное. Наш герой захохотал, захохотал тем неожиданнее, что секунду назад смотрел на нее чуть ли не как на ангела, сошедшего вниз. Но простим ему! Он пережил сильное потрясение, а оно, как известно, предполагает самые неожиданные реакции. С таким же успехом он мог упасть в обморок со своей табуретки.

Однако она не простила. Вспыхнув, со свистом вонзила свой взгляд куда-то ему под ключицу, повернулась так, что подолом взметнула пыль и удалилась, грациозная и гордая.

Работа закончилась около часа ночи. Заведение работает до последнего посетителя — закон. И последняя пара — мужик, стриженый ежиком и с брюшком, и его дама — благоразумно решили поэкономить силы и ушли расслабленной походкой около часа.

Пустынно.

Ночной уже прохладный ветерок трепал тенты торговцев ракушками и деревянными поделками и волосы нашего героя, который решил прогуляться по набережной перед сном. Теперь он шел навстречу редким парочкам и вдруг выбрел на одинокого саксофониста, подростка лет одиннадцати-двенадцати. В геометрическом центре набережной параллельно прибою, шумевшему где-то рядом, лилась мелодия бессмертного Brubeckа, намекая, что если вам не хватает джаза… Перед пареньком, почти скрытым огромным желтопузым саксом, лежала открытая холщовая сумка. Надсмотрщика его не было видно. Виктор подошел и бросил в сумку бумажку в две гривны. Мелодия плавно закончилась.

— Привет, юноша. Как бизнес?

— Вяло. Джаз непопулярен.

— А когда он был популярен?

— В двадцатые — начале тридцатых.

— И ты помнишь такие времена? Ты б еще Наполеона вспомнил.

— Хорош подкалывать.

— Да ладно, не обижайся. Тебе бы пойти на зарплату в какой-нибудь кабак. Все лучше, чем здесь торчать.

— Я свободный художник, к тому же «Мурка» на саксе не звучит.

— Ага, и цербер твой тебя не пустит. Его ж пошлют на второй день, импресарио, блин.

— Дядя Марк неплохой, просто вино вошло в его обмен веществ. Без литра — вещества не обмениваются.

Виктор расхохотался.

— Что-то мне сегодня на умных подростков везет.

— На кого же еще повезло?

— Да так…

Тут рядом негромко просигналил автомобильный гудок и, объезжая запоздалых велорикш, мимо совсем близко прошуршал «Опель», цветом темного металлика. В нем — наша знакомая, демонстративно направившая взор в море. А также какие-то мрачного вида «пацаны». Небритые.

«Да она преследует меня сегодня».

— Вон, кстати, эта девица.

Саксофонист — по секрету, его зовут Федор — вдруг дал на саксе несколько режущих ухо, каких-то вульгарных звуков. «Ах эти желтые ботинки… фа-фа… Шагают быстро по асфальту… пап-па…»

— А причем тут мои ботинки? — Виктор взглянул на свои ноги. Он опять был в кедах. Вообще, во все поворотные или близкие к таковым моменты жизни, он почему-то оказывался в кедах. И это, в основном, было кстати — в случае драки или бегства он давал сто очков людям, обутым в сланцы. За одним, правда, исключением — смотри пример с алкоголем.

— Хэ-хэ, главная мысль — дальше. Помнишь, что было дальше?

И он заиграл еще пронзительнее и, если так можно сказать про игру на саксе, развязнее. «И ты опять идешь пешко-ом… пап-па… Я мимо проезжаю в „Чайке“!»

— А-а, вон ты о чем… «Опель», пожалуй, покруче «Чайки» будет. Я, между прочим, не знаю даже ее имени, не говоря уже про отчество и рост-вес. Так, вздорная какая-то девчонка.

— У-у, парень, ты много потерял. Эта семья здесь постоянно отдыхает. Ее зовут Нина, фамилию все равно не выговоришь, они грузины, вроде. А может, абхазы, кто их там разберет. Она — единственная дочь в семье, а эти — в машине — ее братья. То ли коммерсанты, то ли бандюки, машину сам видел.

— Угу, прямо Капулетти.

— Ты поосторожнее с ними, вспыльчивый народ. Чуть что — за кинжалы хватаются. Ну и честь сестры, сам понимаешь, для них — святое.

— Один — один, удачно подколол.

«Значит — Нина. Глупая девчонка. Надо и в самом деле подальше от них держаться. Никаких дел и, упаси Боже, трений с бандюками — принцип».

— Когда джем-то играть будем? А, Федор? Какой ты джазмен, если джемы не играешь.

— Да я бы, сам понимаешь… Но дядя Марк…

— Пошли ты его, добрый совет, заездит он тебя.

— Ага, «пошли». Сакс-то его. Отберет и все, наигрался я.

— М-да, сложно. Как сложно все. Думать буду. А ты не унывай. Адиос.

— Ага, до свидания.

Он закинул гитару на плечо и пошел. Не спеша, вразвалочку пошел к своему коммунальному ночлегу.

Одна мысль, одна мысль не давала покоя.

«Все здесь так же, как было. Солнце, море, красивые женщины на пляже. Вот только белой гвардии уже нет».

Она проснулась поздно.

Поняла, что поздно, выглянув в окно — стена дома напротив вся залита солнцем, а она часов до десяти в тени. Стена эта — удачная копия под прошлый век, облицована так, словно сделана из ракушечника. Да и весь переулок будто пришел из девятнадцатого века — рассохшиеся двери в полуподвал, разбитая дорога с канавами от дождя и остатками мусора, авось, растащат куда. На дороге трещат и шевелятся от жары камни, того и гляди, из-за угла выедет на коне какой-нибудь кунак Шамиля…