Джудит Крэнц - Пока мы не встретимся вновь

Ева давно отчаялась объяснить профессору свою любовь к легкой музыке. Он был ее единственным слушателем, а она страстно жаждала аудитории.

Чем больше она пела подхваченных на улицах песен, тем сильнее разгоралось в ней желание услышать их в исполнении профессиональных певцов на настоящей сцене, увидеть, как они это делают, каково выражение их лиц, как они держатся, во что одеты и как общаются с публикой.

Когда родителей не бывало дома, она часто пела для себя, закрывшись от слуг в своей комнате.

Петь она старалась самым низким голосом, чтобы выразить теплоту и интимность, потом брала самые высокие ноты, на какие только была способна. Под конец она выводила ту же мелодию октавой выше, вибрирующим альтом; тогда казалось, будто птица бьет крыльями по ее нёбу. Народные песни давали девушке безудержное ощущение свободы, пробуждали музыкальную фантазию, и Еву не волновало, как интерпретируют их другие.

Когда начался концерт, Ева мгновенно позабыла обо всем на свете: не замечала мрачности Луизы, не слышала живой реакции публики, зачарованная тем, что происходило на сцене.

Музыкальное ревю было предусмотрительно разделено на две части: те, кому не понравилась первая, не успевали этого осознать, как начиналась вторая.

Четверо мужчин сплели на сцене причудливую золотую паутину на одноколесных велосипедах, ловко нанизывая одни круги на другие. Их сменила тощая женщина в ярко-зеленом платье с резким голосом. Она полуспела, полупродекламировала трагический и драматический монологи. Четырнадцать девушек-статисток в кружевных розовых нарядах с длинными хвостами, высоких шляпах и меховых воротниках покружились и исчезли. Вслед за ними появился толстяк, исполнивший пронзительно высоким голосом несколько песенок сомнительного содержания столь торопливо, что лишь немногие из зрителей уловили их двусмысленность. После наиболее рискованных куплетов толстяк подмигивал публике и вытирал лицо огромным носовым платком. Задрапированная под древнюю египтянку акробатка продемонстрировала изумительное искусство владения телом, постепенно снимая с себя покровы и оставшись под конец в трико телесного цвета. Это до глубины души потрясло жителей Дижона. Она исчезла за кулисами, уступив место шести хорошеньким девушкам в солдатской форме. Распевая патриотические песни, они бодро промаршировали по сцене, высоко задирая ноги. Оркестр не смолкал ни на минуту даже в перерывах между номерами.

Ева почувствовала разочарование и смущение. Ее водили в цирк, пока она не перешагнула порог детства. Сейчас оказалось, что она совсем не подготовлена к водевильному характеру мюзик-холла — все это нисколько не отвечало ее ожиданиям… Впрочем, Ева точно не знала, чего ждала, но, уж конечно, не такого бессмысленного калейдоскопа, не такого странного подбора номеров, рассчитанных лишь на возбуждение в зале шумного веселья.

Внезапно оркестр умолк, и занавес ненадолго опустился. Когда он поднялся вновь, на затемненной сцене стояло фортепиано, освещенное лишь одним лучом света. Слева из-за кулис вышел молодой человек и сел за инструмент. Повернувшись к публике, он на мгновение склонил голову и объявил название песни.

— «Страсть», — сказал он. — Один из моих любимых романсов бессмертного Фишера.

Он запел сначала медленно и задумчиво «Я мечтаю только о ней одной, о ней одной, о ней одной» сильным, исполненным чувства баритоном. В «Алказаре» воцарилась тишина. Зал замер. Зрители затихли, зачарованные волшебством этого голоса. Невозможно было понять, как этот человек преобразил классический минорный романс Фишера о безответной любви в произведение, которое никого не оставило равнодушным. Однако это было столь же реально, как инструмент, на котором он себе аккомпанировал.

После «Страсти» он исполнил «Вернись» — медленный вальс с жалобным припевом: «Вернись, мое сердце, счастье покинуло меня. Вернись, мое сердце, вернись». Затем он с улыбкой спел «Моя знакомая блондинка», и «Алказар» взорвался аплодисментами. Певец прижал руку к сердцу и раскланялся: он выглядел безупречно в своем темном костюме, застегнутом на все пуговицы жилете с продетой в петлю золотой цепочкой от часов.

Строгость костюма и белоснежная рубашка выгодно подчеркивали его короткие темные аккуратно уложенные волосы.

Ева и Луиза сидели слишком далеко, так что не могли отчетливо видеть лицо молодого человека, но смотрели на него во все глаза. Публика трижды вызывала певца на бис, окончательно отпустив его лишь тогда, когда оркестр заиграл польку, а на сцену выбежали рабочие, выкатившие фортепиано за кулисы.

— Вот теперь, мадемуазель Ева, даже я готова признаться, что прийти сюда стоило. Должна сказать, что это незабываемо, да… — убежденно произнесла Луиза и, желая проверить действие своих слов, повернулась к девушке. Место Евы пустовало. — Ева! — воскликнула потрясенная Луиза, но тут объявили антракт, и зрители заполнили проходы, спеша подышать свежим воздухом перед началом второго действия.

Ева пронеслась по проходу между рядами, переполненная энтузиазмом и решимостью. Она не испытала никаких сомнений, когда очутилась перед дверью, ведущей за кулисы. В вестибюле показались первые зрители. Ева еще раз заглянула в программку, нашла нужное имя, толкнула дверь и, посмотрев, не может ли кто-нибудь ей помочь, направилась к приятному мужчине с папкой в руках.

— Меня ждет месье Марэ. Вы не могли бы сказать, где находится его гримерная? — Сама того не подозревая, Ева заговорила светским тоном тетушки Мари-Франс.

— Пожалуйста, вторая дверь налево, мадам… Ах, простите, мадемуазель?

— Это вас не касается, месье, — ответила Ева, почему-то точно поняв, что эти слова убедят незнакомца в ее праве находиться за кулисами.

Она постучала в указанную ей дверь.

— Войдите, — отозвался Ален Марэ. Влетев в гримерную, Ева остановилась как вкопанная. Дверь захлопнулась. Певец стоял спиной к ней, обнаженный по пояс, и вытирал шею маленьким полотенцем. Его пиджак, жилет, галстук и влажная от пота рубашка валялись на стуле рядом с туалетным столиком.

— Жюль, брось мне нормальное полотенце. Еще один вызов на бис, и я бы растаял в этой парилке. Боже, Дижон — настоящая баня… Дирекции следовало бы платить нам двойную ставку за такие условия работы.

— Месье, вы были неподражаемы! — пролепетала Ева, потупившись.

Марэ повернулся и хмыкнул от удивления. Достав полотенце побольше, он как ни в чем не бывало продолжал вытирать пот. Ева едва посмела поднять на него глаза: лишь дверь за спиной помешала ей упасть, когда она увидела его голую мускулистую грудь, заросшую темными волосами. Подняв руку так, что девушка разглядела клочок темных волос под мышкой, Марэ снова энергично заработал полотенцем. Ева никогда не видела обнаженной мужской груди: даже в жаркие дни рабочие в Дижоне ходили по улицам в рубахах. Никогда прежде она не стояла так близко к вспотевшему мужчине. Пропитавший комнату запах пота был невероятно сильным. Ева была сражена, испытала глубокое потрясение, которое не смогла бы выразить словами. Она почувствовала, что краснеет.