Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

Что я мог сказать? Авива коснулась моей руки, но я этого даже не почувствовал. Она подвинула мне стакан с водой, затем обмакнула в воду салфетку и приложила ее мне ко лбу.

— Ты не имел права давать согласие за меня, — выдавил я из себя в конце концов.

Аль-Серрас посмотрел на Авиву, потом повернулся ко мне и, поморщившись, произнес:

— Однако я его дал.

Аль-Серрас не желал слушать никаких возражений. Когда я вернулся на виллу «Эр-Бель», меня уже ждала записка. В ней говорилось: «Я никогда не попрошу тебя ни о каком другом одолжении. После этого я навсегда исчезну из твоей жизни». Вот было бы счастье, подумал я. Беда в том, что я ему не верил.

Очевидно, он встретился с Фраем в отеле «Спландид», потому что вечером Фрай пришел ко мне и, к моему великому удивлению, целиком и полностью одобрил план. Мой партнер поступает, как он выразился, смело, находчиво и мудро. Есть лишь одно неприятное обстоятельство: «Эта затея наверняка испортит вам репутацию».

— Мне плевать на репутацию.

— Тогда почему вы против?

Вопрос этот лишил меня сна на всю ночь.

На следующий день Фрай снова пришел, чтобы поделиться некоторыми подробностями, которые стали ему известны от одного из лучших его источников — человека, работавшего в британском посольстве.

Аль-Серрас ничего не выдумал и ничего не преувеличил. Концерт должен был стать центральным событием в ходе встречи на французской железнодорожной станции Андай, близ испанской границы, Франко и Гитлера. Это была первая личная встреча двух диктаторов. И все-таки я продолжал пребывать в недоумении. Ни я, ни Аль-Серрас не относились к числу фаворитов Франко. Почему нацистские власти сочли наши кандидатуры лучшими для музыкального сопровождения испано-германской встречи на высшем уровне?

— Гитлер и Франко будут стараться досадить друг другу, — предположил Фрай. — Франко не удалось заставить вас выступать перед ним и его правительством. Но если это удастся нацистам, то Гитлер продемонстрирует, насколько велик его контроль над Испанией. Это желание показать «культурный товар» лицом. Если рассматривать мероприятие как пропагандистскую акцию, то отпечатки пальцев Геббельса видны невооруженным глазом.

— А не вызовет ли мое появление гнев Франко?

— Возможно. Но Гитлер уже не один год ищет поддержки Франко. Я думаю, он готов пойти даже на устрашение.

За день до отъезда у меня побывал еще один посетитель. Авива приехала на черном велосипеде, позаимствованном у хозяйки публичного дома. Мы сидели во дворе, под грушами. Несколько плодов упали с дерева и сочными пятнами светились на фоне некошеной травы. Выдался не по сезону теплый осенний день, вокруг нас сновали осы. И мы сидели не шевелясь, чтобы не потревожить их.

— Я должна сказать тебе две вещи, — сказала Авива. — Во-первых, я понимаю, почему ты не хочешь участвовать в концерте. — Она тяжело сглотнула. — Я преклоняюсь перед твоей принципиальностью, Фелю. И всегда преклонялась.

Вряд ли он знала, что хвалит меня за стойкость, которой я в себе не чувствовал.

— Если ты сейчас откажешься играть, это вызовет подозрение. Поэтому мы хотим, чтобы ты поехал с нами. Они верят, что у тебя артрит. Проедемся до Андая, а там ты в последнюю минуту скажешь, что не можешь выступать по состоянию здоровья. Мы с Аль-Серрасом сыграем, а после концерта…

Я сидел спокойно, размышляя, что делать: не в Андае, а здесь и сейчас, в этом саду, пока она сидит рядом. Если я протяну руку…

— Таким образом, — добавила она, — не будет никакого ущерба твоей репутации.

Опять это слово. Но меня меньше всего волновала моя репутация. Я не хотел быть уважаемым. Я хотел быть любимым.

— Подожди, — сказал я.

Она странно, с улыбкой, посмотрела на меня. А я наблюдал за осой, вот уже несколько минут лениво ползавшей по ее волосам.

— У тебя на голове…

Она нетерпеливо отмахнулась:

— Это было во-первых. То, что во-вторых, мне сказать труднее. Не знаю, как ты к этому отнесешься.

Оса уселась на темно-коричневый завиток над ухом и не улетала, хотя Авива качала головой из стороны в сторону. Она выглядела скорее озабоченной, чем испуганной. Она с трудом подбирала нужные слова и не хотела, чтобы ее прерывали.

— Мы с Хусто… — Она сильно хлопнула себя рукой по шее.

— Ты на меня… — потянулся я к ней.

— …решили пожениться.

— …рассердишься.

Наши голоса прозвучали одновременно, и до меня не сразу дошел смысл ее слов.

Она закрыла глаза:

— Слишком поздно.

Целую минуту я сидел молча, потрясенный услышанным, пока она не поднялась. Не обращая внимания на воспаленное пятно на горле, она кинула:

— Мне пора. Хозяйка предупредила, что берет штраф за просрочку.

Я смотрел, как она оборачивает юбку вокруг колен и перекидывает ногу через перекладину велосипедной рамы. — Просто помни, — напоследок сказала она, — никто не может заставить тебя делать то, чего ты делать не желаешь. Ты всегда был самостоятельным.

Неужели? Похоже, она верила в это, как Аль-Серрас верил, что я должен во всем слушать его советов. Но какое это имело значение, если я только что потерял Авиву? Почему я должен заботиться о том, что она или кто-то другой думают обо мне? Что весь мир думает обо мне?

Но это было единственное, что мне оставалось.

К тому времени я уже описал приблизительно половину своей жизни. Поездка в Андай прервала эту работу. Фрай обещал в мое отсутствие передать рукопись секретному курьеру.

Пытаясь изгнать Авиву из своего полного печали сердца, я продолжал размышлять о своей жизни. О том, какой выбор делал или не делал, о том, какие границы ставил себе и другим. Мне во многом везло. Судьба щедро одарила меня возможностями. Я получал немало иных даров. Но одного взгляда на сапфир, украшающий смычок, мне было достаточно, чтобы понять, что слишком часто эти подарки лишали меня покоя. С усердием, напомнившим мне о времени ученичества у Альберто, когда я упражнялся, пока спину не сводило болью, я продолжал писать.

В полдень ко мне на виллу «Эр-Бель» зашел Фрай. Я сообщил ему, что выданная мне бумага закончилась. «Надеюсь, вы писали с обеих сторон листа?» Я удивился его вопросу, но виду не подал и вернулся к работе, последовав его совету. Теперь я писал на обороте уже готовых страниц, и писал быстрее, чем обычно, — это было скерцо в исполнении пера.

В доме один за другим гасли огни. На виллу спускалась непроглядная сельская ночь. Но мне не спалось. Бессонницу вызывали вовсе не мысли о предстоящей поездке в Андай. Меня беспокоило другое: сумел ли я в рукописи объяснить свои поступки?

Не важно, буду я играть или нет. Концерт в Андае уже ничего не изменит. Если со мной что-то случится, останется эта рукопись. Однако, перечитывая написанное, я не чувствовал удовлетворения. Почему я порвал с Альберто? Почему, выступив вместе с другими против монархии, не вернул королеве ее подарок? Действительно ли я разрушил карьеру того юного виолончелиста, Рокамуры? Что я сделал для своей семьи? Что я сделал для искусства? Для любви?