Ричард Райт - Долгий сон

— Елки зеленые, Пуп! Совсем ничего не смыслишь, что ли? — вскипел он. — Толкуешь ему, объясняешь, и ничего не доходит! Неужели трудно понять, почему мы не зажигаем свет?

— Прости, пап, — пролепетал он, проклиная себя.

Присмирев, он снова сел и тупо уставился в темноту.

— Ничего, Пуп, — примирительно сказал отец. — Ты не виноват. Это штука страшная, вот я и скрывал от тебя. Да пришлось сказать, каково живется на свете черным людям. Ты сегодня получил первый урок, запомни его на всю жизнь. Теперь смотри сам, примечай. Тебе с этим жить каждый день. Только я не хочу, чтобы из-за этого ты не стал настоящим мужчиной. Что бы ни случилось, сынок, всегда будь мужчиной.

Говорит одно, а делает по-другому. Пупу стало вдруг непереносимо присутствие отца. Он встал и неуверенно шагнул к двери в коридор.

— Далеко собрался? — спросила мать.

— В уборную, — с вызовом бросил он.

— Не тронь его, Эмма, — сказал отец. — Пустяки дело — такую науку пройти за один вечер.

Ощупью он добрался до двери в уборную, вошел. Открытие, что его семья живет во власти страха, потрясло его, наполнило тревогой. Почему до сих пор у них дома никогда не упоминали прямо про отношения с белыми? Почему никто из учителей ни разу не заикнулся про это в школе? Почему достопочтенный Рагланд обходил эту тему молчанием в своих проповедях в церкви? Поражаясь все больше, он припомнил теперь, какую притворную чопорность неизменно напускали на себя отец с матерью, когда заговаривали о белых, — теперь он понимал, что за нею прятали чувства, которые стыдно выдавать. Стало ясно, что не всякий черный позволит себе признаться, в какой степени правят жизнью черных людей невидимые, но всемогущие лики белых. Его мысли мешались, он был не готов к тому, что его чувства примут такое направление. С того вечера он проникся безотчетной уверенностью, что ему, пусть мимолетно, открылось, какими должны представляться белым черные люди, он начинал глядеть на своих чужими глазами, и то, что видел, вызывало в нем такое чувство, будто между ними и им существует расстояние, это беспокоило его, приводило в замешательство.

Одно он знал теперь твердо: подлинность жизни, которой живут такие, как он, перечеркнута; подлинный мир начинается где-то там, в тех местах, где обитают белые, — люди, в чьей власти сказать, кто имеет право жить, а кто нет и на каких условиях, а мир, в котором живет он сам и его семья, — мир призрачный, ненастоящий. Только как же получилось, что он стал таким? Верно он думает или ошибается, Рыбий Пуп не знал, но он точно знал, что искать правды у родителей бесполезно.

Он сидел, напряженно глядя невидящими глазами в темноту, и пытался представить себе, как заговорил бы с белым парнем или девочкой своих лет, и не мог. Живут бок о бок белые и черные, а как далеки друг от друга, подумалось ему. Каждый день, утром и после обеда, по дороге в школу и домой, он проходит мимо белых людей, а для него они как будто не существуют, да и они словно бы не замечают его! Как это может быть, что они прямо тут, под боком, а он не думает о них ежеминутно? Тем более раз они так всесильны? Или, может быть, в нем самом есть какой-то изъян? Нет, непохоже, ведь и Тони с Зиком, и все ребята из школы тоже почти никогда не заговаривают о белых. Один Сэм, но у Сэма вообще неизвестно что наворочено в голове. Возможно, родители что-то утаивают от него? Скрывали же они, например, как рождаются дети. Или как устроены женщины. Наверно, есть в белых что-то действительно страшное, иначе о них кругом говорили бы больше.

Кстати, что-то не помнится, чтоб отец хоть раз запросто побеседовал при нем с кем-нибудь из белых. Правда, отец и не работает на белых, не то что отец Сэма или Тони. Он никогда не ездит на трамвае, на поезде или в автобусе, а если ест в ресторане, то обязательно таком, где хозяин черный. Потому он и его семья прямо не испытали на себе, что значит настоящее расовое неравенство. Конечно, Рыбий Пуп слыхал, что такое Джим Кроу, но задумывался над этим редко, да и то в общих чертах, применительно к черным, у которых не хватает денег, чтобы оградить себя от неприятностей.

Как-то в субботу утром они с отцом ходили в банк, там им пришлось постоять в очереди. Стояли с ними и белые люди, он слышал, как они переговаривались с белым кассиром, который сидел за окошком. Но когда подошла их очередь, отец ничего не сказал, просто подал в окошечко банковскую книжку, потом забрал ее назад и пошел. А вот белый, который стоял за отцом, тот заговорил с кассиром: «Доброе утро, Ким», приветливо так, — они как раз выходили на улицу. И на мать, когда они с ней ходили на почту, нападала такая же немота. Отчего это черные вечно так молчаливы в присутствии белых людей?

В темноте никак не удавалось нашарить пальцами рулон туалетной бумаги. А, дьявол… Зажечь свет, что ли, и плевать на все? Нельзя, отец так выдерет, что не обрадуешься. Рыбий Пуп уже начал тайком покуривать и носил при себе спички; он похлопал себя по карманам. Ага, вот они… Он зажег спичку и, заслонив язычок пламени ладонями, наклонил голову. Случайно его взгляд упал на кипу старых пожелтевших газет, сложенных в углу за дверью уборной. На той, что лежала сверху и уже запылилась, видна была фотография: белая женщина в одних трусиках и в лифчике, с копной непослушных кудрей, смотрит на него в упор и, подбоченясь, улыбается сочным, капризным, чувственным ртом. Из-за такой погиб Крис… Что же Крис ей сделал? Ребенком наградил? Избил? Изнасиловал? Или Крис с этой женщиной занимался тем, о чем возбужденно шушукаются мальчишки, когда соберутся на углу под фонарем? Крис был для него кумиром, его потрясло, что Крис должен умереть, но ради такого ставить на карту жизнь — тут что-то… Женщина на фотографии была красива, ничто в ней не наводило на мысль о смерти или зле. Как повстречался Крис с белой женщиной, которая стала причиной его гибели? Он знал, что, если спросить отца, отец только раскричится, разбушуется, обезумев от страха, обругает его полоумным. Нет, надо спросить у ребят, может, они знают.

Огненный язычок затрепыхался и пошел на убыль. Рыбий Пуп чиркнул новой спичкой, приподнялся, схватил с кипы газет ту, что лежала сверху, вырвал из нее женское лицо, сложил бумажное лицо вчетверо и сунул в карман. Он и сам не знал, зачем это сделал, не успел задуматься. Просто понял, что захочет снова посмотреть на это лицо, что не перестанет думать о том, какая судьба постигла бедного Криса, пока не разрешит загадку: отчего это смеющееся белокожее лицо полно такого безмятежного счастья и в то же время сопряжено с чем-то ужасным и мрачным. Пламя предсмертно заголубело, огонь досуха высосал почерневшую спичку, но смеющийся образ белой женщины не померк в его сознании, он светился, черпая жар из неотразимо притягательного источника, который глубже и ярче, чем пламя горящей спички. Почему чернокожие мужчины должны умирать из-за белых женщин? Уже одно то, что Криса убили или убьют (это и было самое жуткое: убежденность отца, что Крису так или иначе больше не жить), приковало его воображение к прельстительному белому лицу — никогда в жизни человеческое лицо не овладевало им с такой силой. Он рывком встал, схватил рулон туалетной бумаги, оторвал от нее кусок, приговаривая себе под нос: