Э.В. Каннингем - Сильвия

Я смотрел на него во все глаза, и что-то, видимо, было написано у меня на лице такое, что старик засомневался, всерьез ли я отношусь к его словам. Похоже, даже чуточку обиделся, словно бы он душу передо мной открывает, а я тайком над ним посмеиваюсь.

— Ну конечно, — сказал я. — Вы все правильно говорите. Я знаю, ведь я по специальности историк, древнюю историю изучал.

— А сейчас другим занимаетесь, мистер Маклин?

— Да, я частный детектив.

— Вот как? Что-то не похожи вы на частного детектива.

— Вы тоже не очень похожи на священника.

Он пожал плечами, засмеялся. Тортильи были готовы. Женщина завернула их в бумагу, отец Гонсалес расплатился. Мы пошли назад в миссию. Она представляла собой небольшое квадратное помещение из одного зала, почти никаких украшений, никогда еще я не видел так просто обставленного католического храма — алтарь, распятие, исповедальница, еще несколько необходимых для служб предметов и грубо сработанные деревянные скамьи на кирпичном полу, до блеска отполированном босыми ступнями стольких поколений крестьян. За алтарем была комнатка, занимаемая священником: койка, два стула, стол, обмазанная глиной печь, где на углях грелись бобы. Пока отец Гонсалес, достав глиняное блюдо, раскладывал тортильи, я молча осматривался. Из ящика в углу были извлечены две луковицы, которые он, покрошив, смешал с бобами, — надеюсь, вы не побрезгуете сырым луком, с бобами он очень хорош. Я его успокоил: очень люблю лук, — и он так и просиял. Радуется, как ребенок, самым простым вещам. На столе появились глиняные тарелки и стаканы. Он вышел, вернувшись с двумя бутылками пива, они, оказывается, остывали в колодце — всегда наготове, если вдруг гость забредет.

— Ну вот, мистер Маклин, прошу к столу: тортильи, бобы, лук, пиво — так у нас всегда едят; пиво, правда, бывает только по праздникам. Простая еда, зато очень полезная. Вы увидите.

Ни вилок, ни ложек не было, так что пришлось, следя, как он это делает, подцеплять бобы разломанной тортильей, заедать их луком и пивом смягчать острый вкус. В Лос-Анджелесе мы иногда ели тортильи с бобами, но тут и сравнивать было нечего, а холодное пиво оказалось необыкновенно светлым и прозрачным. Я был очень голоден и с жадностью набросился на еду, пока не пришло ощущение сытости, а с ним и чувство покоя. За едой мы обменялись несколькими словами, а когда ужин был окончен, старик, улыбнувшись, осведомился у меня, смягчая интонации, чтобы не обидеть:

— Ну как, мистер Маклин, по-прежнему думаете, что попы все сплошь жулики? Мол, такую еду только для туристов держу, а у самого в погребе цыплята да вина лучших марок, а?

Я признался, что поначалу у меня были такие подозрения.

— Потому что наша церковь слишком погрязла в двуличии, да? — уточнил он. — Всюду дьявольские искушения, и проповедуем мы ложные истины вроде чистилища и ада, и поклоняемся ложным идолам.

— Я против католицизма ничего не имею, — успокоил я его. — Религия, знаете, мне чужда, так пусть и она признает, что я ей чужд. — Он кивнул, не думая меня упрекать. — А к вам я пришел, потому что мне о вас очень хорошие слова говорили.

— Кто именно, мистер Маклин?

— Один мальчишка, с которым мы познакомились на горе, где статуя Иисуса, — Панчо его зовут.

— А, ну как же. И что же он вам обо мне говорил?

— Говорил, что если в Хуаресе умирает очень плохой человек, которому почти что нет прощения, обязательно пошлют за вами, только бы успеть.

На лице старика опять промелькнула улыбка, он о чем-то задумался, что-то вспоминал. Видимо, думал, отчего я решил, что это — хорошие слова о нем.

— Надо очень любить людей, чтобы не отказать в последнем утешении даже таким.

— А может, надо только их понимать, мистер Маклин? Вы никогда не задумывались, какая мука для хорошего человека сталкиваться со злом?

Я сказал, что нет, не задумывался, да и не очень мне было понятно, что он имеет в виду, говоря: хороший человек.

— Хороший человек тот, кто не изведал искушений, мистер Маклин.

— Боюсь, я по-другому смотрю на вещи.

— Напрасно вы так думаете, — сказал он, — хотя, с другой стороны, вы правы. Как вы думаете, мистер Маклин, сколько мне лет?

Я покачал головой, но он настаивал, и я предположил, что лет шестьдесят девять-семьдесят. Тут он весь расцвел, словно маленький мальчик, которому удалось провести за нос взрослых.

— Мне восемьдесят восемь, мистер Маклин. Восемьдесят восемь лет я наблюдаю жизнь, в которой так мало радостей и столько печалей. Я родился в 1870 году, мистер Маклин, неподалеку отсюда, миль тридцать, — на старой гасиенде в Гранде. Отец мой был пеоном, одним из трехсот пеонов, принадлежавших сеньору Фортесу, хозяину этой гасиенды. У нас в семье было одиннадцать детей, а выжили всего трое, остальные умерли, когда им еще и десяти не исполнилось. Вот так, никогда в жизни я не видел, чтобы мой отец улыбнулся и мать тоже. Мать умерла, когда мне было шесть лет. Я убежал из дома, перебрался на тот берег и поначалу был на посылках у продавца, который ездил с фургоном по округе, сладости продавал, а потом я коров пас на ранчо «Треугольник», это в Гвадалупе. И подрался с одним ковбоем, потому что он оскорбил меня и весь мой народ; а когда он за пистолет схватился, я его прикончил ножом. Пистолетом я потом тоже научился пользоваться, и к девятнадцати годам пять человек на тот свет отправил, не веривших, что мексиканец тоже с пистолетом управляться может. Ну, стал я преступником, ловили меня, тысячу долларов за мою голову назначили, и пришлось мне прятаться в разных местах, отсюда до самого Санта-Фе и даже до Калифорнии. Обычно пастухом нанимался, и повадки все эти перенял полностью, хвастливый был такой юноша, чуть что — сразу за нож, и всех на свете ненавидел, и девушек в два счета окручивал, а если надо, пистолет всегда наготове, так, мне казалось, я себя достаточно утверждаю и отстаиваю. Вам странно, что я, священник, обо всем этом с вами вспомнил? Так вот, мистер Маклин, потому-то я и стараюсь ни о ком не судить слишком строго, что сам столько зла причинил, сам все заповеди нарушал, людские и Божии. Я себе давно уже вот что сказал: раз Господь повелел тебе так долго пребывать на земле, значит, тебе дело поручено, важное дело. Может быть, для того я и существую, чтобы нехорошие люди мне во всем признавались, ведь на самом-то деле не злые они, просто тоска их гложет и отвращение к самим себе. Вам, видно, один из таких вот повстречался, да, мистер Маклин? И ко мне вы пришли, потому что думаете я мог ему грехи отпустить, когда он умирал.

— Вы что, и мысли читать умеете? — прошептал я. Он помотал головой и ответил, печально улыбаясь:

— Да нет, зря вы. Просто — зачем бы вам еще мною интересоваться? Я ведь только старый, очень старый человек, которому Святая Церковь не мешает делать свое дело, да и кто еще согласится поехать в такой приход. А другого повода меня искать у вас не было, мистер Маклин.