Нина Бодэн - Круговорот лжи

Тим однажды пытался вскрыть бритвой вены на запястьях. Тогда он только что выписался из больницы. Мы вовремя заметили кровь в ванной и пятна на ковре, застилавшем лестничную площадку. Пристыженный Тим сидел на кровати и виновато улыбался. Не потому, что напугал нас, а потому, что не сумел закончить дело, которое так храбро начал. Как и я, он не выносил боли.

Мне хотелось запрокинуть голову и завыть по-волчьи. Никто не услышал бы меня в этом глухом переулке. Я стонал и бился головой о руль.

Но переулок не был пуст. Я не слышал, как подъехала полицейская машина, не видел ее огней. Полисмен положил руку на крышу микроавтобуса.

— Сэр, с вами все в порядке? — Он через стекло вглядывался в мое лицо. Я попытался сдержать дыхание, опасаясь, что от меня несет перегаром. Вспомнил чьи-то слова, что в таких случаях нельзя выходить из машины. Полиция считает это признанием своей вины. Актом капитуляции. В таких случаях щенок переворачивается на спину и показывает брюшко.

Полисмен уже открывал дверь. Он сказал:

— Кажется, у вас уже были проблемы на Пентонвилл-роуд?

— О, это просто смешно! Глупое недоразумение. — Я закатил глаза и покачал головой, пытаясь убедить его в своей невиновности. — Я хотел посадить жену в машину. Она часто бегает трусцой по ночам. Она бежала к дому. Я подумал, что с нее хватит, что она устала. Но она со мной не согласилась. Мы немного поспорили. Конечно, со стороны это выглядело…

Он с сомнением сказал:

— Я не знал об этом. Но вы дважды наехали на бордюр и слишком круто свернули за угол. Там человек упал с велосипеда. К счастью, на него не наехали. В смысле, какая-нибудь другая машина.

— Я не видел никакого велосипедиста! — Я разозлился и имел на это полное право. Чертова полиция! Гоняются за ни в чем не виноватыми водителями вместо того, чтобы разыскивать моего пропавшего сына! Конечно, это ведь куда проще! Я сказал: — Если бы я видел велосипедиста, то остановился бы. Это вполне естественно.

Он ответил:

— Мы все видели. В патрульной машине находились два человека.

Я вышел из микроавтобуса. Полицейский автомобиль стоял в нескольких метрах, мигая желтыми фарами. К нам шел второй полицейский. Он что-то нес. Я спросил:

— Велосипедист ранен? Вы вызвали «скорую помощь»? Показать вам мою страховку и права?

Он ответил:

— Сэр, будьте добры дыхнуть в этот мешочек.

Я вернулся домой (пешком, потому что микроавтобус отогнали в отстойник) уже после полуночи. Если не считать утробно лаявшего пса, принадлежавшего жильцу квартиры на первом этаже дома номер двадцать два, наша улица спала. Стояла ночь. Я подумал: мне ли жаловаться на пьяных?

На пороге сидел Тим. Его бледное лицо мерцало во тьме, как белый цветок.

— Папа, что случилось? Ты ужасно выглядишь, — сказал он.

— Ничего. Ничего серьезного. Ох, Тим… О Господи, Тим!

Мне хотелось его ударить. Схватить и затрясти так, чтобы зубы застучали. И одновременно обнять, прижать к себе и никогда не отпускать. Я злился и ликовал.

— Тим, как ты мог? — сказали. — О Господи! Ох… Слава Богу.

По моему лицу бежали слезы. Он встал и бросился ко мне. Мы обнялись и начали раскачиваться, как в каком-то дурацком танце. Он был тощим, настоящий мешок с костями, у него пахло изо рта, от одежды воняло.

Он закашлялся. Я отпустил Тима, и он согнулся пополам; его тело дергалось при каждом приступе.

— Тебе нужно бросить курить, — механически сказал я, и Тим громко расхохотался. Я тут же добавил: — Прости, это глупо. Давно ты здесь? Твоя мать…

Он покашлял еще немного, отхаркнул и сплюнул. Потом вытер рот рукавом и сказал:

— Извини. Это отвратительно. У меня небольшая простуда. Я видел маму. Мы пытались позвонить тебе, но было занято, так что пришлось приехать без предупреждения. В доме было темно, машины я не видел. И решил подождать.

Я открыл дверь. Свет в коридоре не горел. Я спустился по лестнице на кухню. Когда я нажал на выключатель, лампа дневного света замигала и ослепительно вспыхнула. Телефонная трубка болталась на проводе вдоль стены. Я сказал:

— Клио иногда снимает трубку с рычага, когда ложится спать. Но у тебя есть ключ. В крайнем случае, ты мог бы позвонить в дверь.

Он медленно прошел на кухню.

— Я не хотел пугать Барнаби. А ключ я отдал Клио.

Она мне этого не сказала. Почему?

— В любом случае ты не должен был сидеть на ступеньках, — пробормотал я. — С таким ужасным кашлем это верная смерть.

— Может быть, я надеялся умереть.

Он сказал это со своей обычной «глупой» улыбкой. В ней была и издевка, и стыд, словно он желал и в то же время не желал, чтобы его слова приняли всерьез. Я ответил:

— Я попал в полицейский участок. Меня забрали за езду в нетрезвом виде. Я мог проторчать там всю ночь. Тебе следовало остаться у мамы. Я мог подождать до утра. Ночью больше, ночью меньше… О Боже, это длилось целую вечность.

— Ох, папа, хватит! — воскликнул он.

Какая знакомая интонация! Но он действительно выглядел измученным. Скулы обтянуты грязно-серой кожей; щеки ввалились, нос заострился. Он пошарил в кармане грязной красной кожаной куртки и вынул смятую пачку сигарет. Я быстро схватил с плиты коробку спичек и дал ему прикурить. Он улыбнулся с искренней благодарностью. Глубоко затянулся и снова закашлялся.

Когда к Тиму вновь вернулся дар речи, он сказал:

— Я не мог остаться у мамы. Она не одна. — Тим посмотрел на меня и помедлил. — У нее там какой-то друг, — деликатно добавил он. — К тому же, что она сердилась. Ругала меня.

— Надеюсь, ты понимаешь, почему?

— Думаю, да, папа. — Глаза опущены. Олицетворение смирения.

— Вот и хорошо. Ладно, об этом потом. Не знаю, что у нас есть в буфете, но вид у тебя такой, словно тебе необходимо поесть. А потом примешь ванну.

Он сказал:

— От меня воняет, потому что я гнию.

Он говорил ровно и спокойно, констатируя это как непреложный факт.

Не было смысла разубеждать его. Я давно этому научился. Поэтому сказал небрежно как мог:

— Все равно. Ванна тебе не помешает. Сделай это если не ради себя, то ради меня. В твоей комнате ночует Фиона. Она осталась на ночь, потому что мы не знали, как поздно вернемся. Тебе придется спать со мной. Так что будь добр, прими ванну.

Он потащился за мной по лестнице и разделся, пока я наполнял ванну и выливал в воду сосновое масло. Я пытался не смотреть на его тело не из уважения к его скромности и даже не из-за собственной стыдливости, но потому что у меня разрывалось сердце при виде перенесенных им мучений. Его бедра и ягодицы сморщились и усохли, как у старика. Он с головой погрузился в зеленую ароматную воду, издав звук, который должен был означать удовольствие. Во всяком случае, я на это надеялся. Но когда я начал собирать его одежду, тревожно выпрямился. Я сказал: