Эмили Гиффин - Детонепробиваемая

– Да. Мы видели фото биологического отца, – отвечает Дафна, искусно поправляя меня, и одновременно подчеркивая, что единственным отцом ребенка будет Тони, а не тот прыщавый подросток, который сначала оплодотворил Эмбер, а потом бросил её и уговаривал сделать аборт. Больше никогда так не оговорюсь. Сестра продолжает: – Выглядит как нормальный обычный парень. Тоже учится в Хофстре.

– И ростом под метр девяносто, – усмехается Тони.

– А что такое открытое усыновление? – докапываюсь я.

Дафна объясняет, что Эмбер останется частью жизни их сына, и добавляет:

– Мы хотим, чтобы он знал свою биологическую мать.

– То есть решение уже принято? – спрашивает папа.

Дафна кивает и поясняет, что они с Тони уже разобрались с большей частью документов и заплатили комиссионные. Потом она говорит:

– Это замечательно, и всё происходит так быстро… У нас очень много дел в следующие несколько недель!

Мама кажется встревоженной, когда задает вопрос, который занимает и мои мысли, но я бы никогда его не озвучила:

– Откуда вы знаете, что Эмбер со временем не передумает и не попытается вернуть ребёнка?

Дафна отвечает терпеливо, но убедительно, как будто сама уже думала об этом, но теперь нашла выход:

– На самом деле, мама, при открытом усыновлении существует меньшая вероятность, что биологические родители передумают. Они мирятся со своим первоначальным решением, так как могут воочию видеть, что ребёнок счастлив. И в некотором смысле, открытые усыновления лучше и для самого ребёнка, потому что ему не придётся всю жизнь задаваться вопросами о биологической матери.

Кажется, Веру аргументы не убедили.

– А есть какие-нибудь ограничения для вашей Эмбер?

– Послушайте, это действительно хорошее агентство, – вступает Тони. — Они помогают в разработке индивидуального плана и основных договоренностей по поводу посещений, писем и звонков. Сейчас мы как раз занимаемся деталями. Но ясно, что у нас с Эмбер нет разногласий. Она хочет видеться с ребёнком несколько раз в год, а не торчать у нас каждый день. Она хочет идти дальше и жить своей жизнью.

– Да, но что вы скажете вашему сыну? – упорствует мама. – Не запутает ли его эта карусель?

Я вижу некую иронию в том, что наша нестандартная мать сбита с толку столь необычной договорённостью. Судя по выражению лица Мауры, она думает о том же. Но Дафна, сохраняя терпение, говорит:

– Мама, давай разберемся. Путается ли ребенок, когда неотъемлемой частью его жизни являются тети, дяди и бабушки?

– Нет, – признает мама.

Тони резко замечает:

– Эти люди такие же родственники. Но ведь их общение с ребенком никаких неудобств не доставляет, верно?

Мама кивает.

Тони развивает успех:

– Родители есть родители. Дети знают, кто для них главный. Мы занялись открытым усыновлением, потому что его предпочла биологическая мать. И она выбрала нас. Эмбер не захочет ломать собственную судьбу, вмешиваясь в жизнь нашего сына.

Дафна подводит итог:

– Биологические родители ребёнка – часть его самого. Это правда вне зависимости от того, познакомились бы мы с Эмбер или нет. И мы хотим, чтобы наш сын её знал. Думаем, так будет лучше для всех. В теории это может показаться странным, но, встретившись с Эмбер, вы сами увидите, что такой путь – самый правильный.

Я знаю, что Дафна подразумевает под этими словами. Когда смотришь на дело со стороны – это одно, а когда примеряешь его к себе и близким людям – совсем другое. И несколько примеров этого феномена сидят сейчас за этим столом. Может, теоретически мне и сёстрам, и даже папе, следовало бы ненавидеть маму. Но мы ее не ненавидим. Мы терпим и даже любим Веру, несмотря на её натуру. Может, теоретически женщина должна уйти от мужчины, который ей изменяет. Но в случае Мауры такой выход неверен. Может, теоретически я и не считала для себя желательным обзаводиться детьми. И до сих пор не считаю. Но глядя, как Тони с Дафной смотрят друг на друга, я задумываюсь, а что бы я чувствовала, если бы вновь была с Беном и ждала ребёнка. Нашего ребенка. И впервые за всю свою жизнь я почти его захотела.

Дафна пытается уговорить меня переночевать у нее, но я отказываюсь, ссылаясь на несделанную работу. Правда же в том, что мне просто хочется побыть одной, упиваясь жалостью к себе без свидетелей. И следующие три дня именно этим я и занимаюсь. Тону в «а если бы…», «что могло бы быть» и «чего никогда не будет».

Каждый день, проснувшись, когда получится, принимаю душ и чищу зубы, но на этом уход за собой заканчивается. Заказываю еду с доставкой, чем жирнее, тем лучше. Топлю горе в вине, открывая бутылки задолго до темноты. Слушаю грустные песни или веселые, напоминающие мне о Бене, а значит, тоже грустные. Читаю старые журналы. Перебираю наши фотоальбомы и коробки, забитые театральными программками, билетами на концерты и записками, которые мы оставляли друг для друга на кухонном столе. Простые обыденные слова вроде «Вернусь через час. С любовью, Бен». Я переживаю заново наше прошлое, дольше всего смакуя крохотные, интимные и на первый взгляд незначительные моменты. Моменты, когда я верила, что мы с Беном вместе навсегда.

Не отвечаю на телефонные звонки и не выхожу из квартиры до воскресного полудня. Местные новости и вид за окном дают мне знать, что на улице промозгло и сыро, но я все равно не надеваю ни перчатки, ни шарф, ни шапку, а накидываю только куртку на подкладке из искусственного меха. Тяжелая дверь квартиры захлопывается за мной, и я вдыхаю холодный воздух. Приятно до боли. Иду куда глаза глядят, плетусь шаг за шагом по почти пустынным улицам, пока не оказываюсь на скамейке в парке Вашингтон-сквер. За столиком неподалеку два старика играют в шахматы. Они выглядят близнецами, но, возможно, просто в моих глазах все старики похожи друг на друга. В любом случае эти двое почти зеркально отражают друг друга: одинаковые узловатые руки в пигментных пятнах, темно-коричневые кепи и черные ортопедические ботинки, носы которых смотрят чуть в стороны из-под складных стульев. Я знаю лишь основы шахмат – какая фигура как ходит, – но все равно притворяюсь, будто обдумываю стратегию игроков. Сосредоточенно хмурюсь и киваю, словно говоря: «О! Блестящий ход. Ты его уел!» Старики не обращают внимания на единственную зрительницу, отчего я чувствую себя невидимой, словно ветер, и неизбывно одинокой. Проходит, наверное, час, прежде чем один из них наконец молча выигрывает, даже не произнеся: «Шах и мат».

Встаю и иду домой на ветру в темноте, не в силах думать ни о чем, кроме Бена и Такер, как радостно они смеются там, где светло и тепло, наслаждаясь своей помолвкой.

Тем же вечером беру телефон, намереваясь позвонить Бену и отменить нашу встречу. Оправдание заготовлено из серии «на работе завал». Возможно, я даже воспользуюсь банковским выражением Джесс: «Нужно тушить пожар». Вспоминаю, как Бен однажды поддразнил Джесс, сказав: «Это оскорбительно для славных пожарных, – и добавив, – и не обижай так Чарли», подразумевая моего первого парня.