Джоанна Троллоп - Чужие дети

— Я вырос, — сказал он, — думая, что мое детство было счастливым. Я верил, и мне внушали эту веру, что твоя бабушка — прекрасная мать, удивительная женщина, что ритуалы моей жизни, которые я так любил, были такими из-за нее, благодаря ее влиянию. И только когда я стал гораздо старше, то понял: это было не так. Моя мама, которая любила общество, а мысль о двух детях и домашнем хозяйстве наводила на нее скуку, почти полностью передала мое воспитание няне Моффет. Ты помнишь няню Моффет? Теперь мне понятно, что няня была на самом деле замечательной и удивительной женщиной.

— У нее были волосы на подбородке, — сказала Элизабет.

— Которые ни в коей мере не умаляют ее восхитительность. Но когда я осознал это, когда понял, что счастливое постоянство моего детства на самом деле обязано няне Моффет, а не твоей бабушке, моей матери, то был ужасно смущен. Я отлично это помню. Мы были на каникулах, на Норфолских пустошах. Полагаю, мне было около четырнадцати, может быть, пятнадцать. Уже не ребенок, но и не взрослый. Я составил компанию своему отцу в Стиффки, где была церковь (он был страстным любителем церквей), и сидел на траве в церковном дворе. А отец рассматривал надписи на надгробных камнях. И вдруг я осознал, что размышляю над тем, что моя мать позволяла мне верить, даже поддерживала меня в моем заблуждении все эти годы, уверяя в своих материнских качествах, которых просто не существовало. Я и сейчас могу пережить этот момент заново, когда сидел там во дворе среди надгробных камней, совершенно расстроенный из-за глубочайшего предательства.

— О, папа…

— Мне просто интересно, — сказал Дункан, — знакомы ли мачехам подобные чувства?

Лиз медленно приподнялась на локте.

— Я не…

— Это так, — проговорил Дункан Браун, повернувшись, чтобы посмотреть прямо ей в лицо. — А если миф о мачехах существует, чтобы олицетворять все, что мы боимся, когда речь идет о материнстве? Нам очень нужна мать, отчего сама мысль о неродной матери кажется ужасающей. Вот поэтому мы делаем мачеху мишенью для выпадов всех этих страхов, И она может нести ответственность за плохое материнство. Ты понимаешь, если воспринимать свою мачеху, как порочную, то не никогда нужно считать свою настоящую мать виновной или злой. Раз тебе так безрассудно хочется считать ее хорошей…

Элизабет глубоко вздохнула.

— Да.

— И мы преувеличиваем злобу мачехи, чтобы оправдать себя перед обществом за наше несправедливое отношение.

Лиз перевернулась и села, обняв руками колени и прислонившись плечом к плечу отца.

— Я считаю все это очень убедительным.

— Правда?

— Да, — сказала она. — Если не считать того, что я тут же подумала об исключении из правил.

— И о ком же ты подумала?

— О Руфусе, — ответила Элизабет.

— О, моя дорогая…

— Знаешь, когда происходит что-то, подобное этому, причиняющее нестерпимую боль и печаль, ты начинаешь спрашивать себя: «Это ли самое худшее? Это самый мрачный час? Это дно глухой шахты?»

— Верно.

Она слегка подвинулась.

— Я спрашивала себя об этом всю прошлую ночь. И полагаю, буду делать это все ночи. И я продолжаю удивляться себе… Ведь, как бы ужасно это ни было, самому худшему, еще предстоит произойти. — Она закрыла лицо руками и произнесла шепотом:

— Я еще должна поговорить с Руфусом.

Паб был полон. Половина гостей вышла на тротуар и отдыхала на солнышке, прислонившись к припаркованным машинам. Они сидели друг у друга на коленях на немногочисленных стульях, которые оказались там. Том увидел Лукаса почти сразу. Сын был выше, чем большинство людей. Он стоял на некотором расстоянии возле бара и протягивал двадцатифунтовую купюру над головами людей перед ним.

— Джин и тоник? — спросил он у отца, почти не поворачивая к нему голову.

— Двойной, — сказал Том.

Люк посмотрел на него.

— Двойная порция для паба — ничего страшного, — проговорил отец.

— Два двойных джина и два тоника, — громко сделал Лукас заказ бармену.

— Я думал, ты пьешь водку…

— Подобно тебе, — сказал сын, — я теперь ничего не пью. В любом количестве.

— Это так типично для тебя, — ответил Том, — чтобы внушить симпатию…

Сын снова посмотрел на него.

— Боюсь, дело не в симпатии.

Бармен поднял вверх два бокала с джином и две бутылки с тоником, держа их за горлышко.

— Лед?

— Нет, благодарю.

— Лимон.

— Пойдет.

— Я отнесу их куда-нибудь, — сказал Том, — пока ты получаешь сдачу.

Он взял бокалы и бутылки у бармена и, держа их высоко над головой, стал прокладывать себе путь вперед — в темноту в конце паба. Там стояли низкие скамьи в углу под зеркальной рекламой желто-зеленого цвета с тщательно вырисованными буквами в стиле «арт декор».

— Почему мы не могли встретиться дома? — спросил Лукас, присоединяясь к нему и не глядя запихивая сдачу в карман своих джинсов.

Том протянул ему бокал и бутылку с тоником.

— Ты знаешь, почему.

— Она не на работе?

— Она взяла эту неделю за свой счет.

— О, — сказал Лукас, наливая весь тоник в свой бокал и ставя бутылку под скамью. — Застолбляет свой участок. — Он сделал глоток своего напитка. — Имелось в виду, что я должен буду поговорить с ней отдельно.

— Поговорить с ней отдельно… А о чем?

— Эми оставила меня, — ответил Лукас.

Том уставился на него.

— Ты не думаешь…

Он нахмурился.

— Сюжет для настоящей мыльной оперы. Кольцо и прощальное письмо на столе.

Том поставил свой напиток на пол возле ног. Он наклонился вперед и обнял сына.

— О, мой дорогой мальчик, дорогой Люк, бедный парень…

Лукас быстро положил голову на плечо отца.

— Это не было сюрпризом.

— Не было?

— Шок, конечно. Это я не имею в виду. Я чувствую себя ужасно, чертовски плохо, но не могу притворяться, что не понимал, что происходит. — Он осторожно высвободился из объятий отца и сказал:

— Я не ставил ее на первое место. Или, на самом деле, и на второе, если быть честным.

— Мне так жаль, так жаль…

— Да, — проговорил Лукас. — Спасибо.

Он бросил на Тома быстрый взгляд сбоку.

— Ну, что ж, в той же самой лодке…

Выражение крайней боли передернуло лицо Тома. Он наклонился, чтобы поднять свой напиток.

— Может быть, — он замолчал, а потом добавил:

— Эми обвиняла Дейл?

— Она обвиняла мое отношение к Дейл.

— Да.

— Это не было единственной причиной, но довольно существенной.

Том задумчиво проговорил:

— Элизабет сказала… — и тут же осекся. — Что сказала Эми?

— Что мы во всем потакаем Дейл, ты и я, — с невеселым смешком ответил Люк. — У нас не так уж много выбора.

Том наклонился вперед. Он искренне сказал:

— Но все ли дело в Дейл? Только ли в ней?

Сын сделал большой глоток.

— Полагаю, — сказал он медленно, — что это так, но только потому, что Дейл вела себя достаточно честно, понимала, что ей не следует искать любовь где-то еще. Мы оба попытались сделать это, не так ли, и я пришел к выводу, что не считаю, что когда-либо смогу встретить ее здесь. Я не могу найти свою любовь возле Дейл. Вот почему я отправляюсь в Канаду.