Жозефина Харт - Грех

Моя работа, никогда не занимавшая центрального места в моей жизни, все больше и больше отходила на периферию моих интересов. «Пробивать себе дорогу» в издательском деле не было необходимости — и из соображений материальных, и потому, что мне это не представлялось особенно увлекательным. Я внушила себе, что у меня достаточно знаний и что я достаточно дисциплинированна, чтобы преуспеть в той области, которую я выберу. Мои амбиции имели свое особое приложение.

И в этом смысле Доминик меня устраивал. Мне нравилось то обожание, с которым он относился ко мне. Я полностью контролировала его. Мысль о соединении с ним набирала силу. Доминик, уже чувствуя себя победителем, предпринял решительный штурм. Выдохшаяся, довольная, я уступила.

Мы поженились без всякой шумихи в Лондоне. Лексингтон уже был однажды декорацией торжественного венчания. Мне не хотелось повторения.

Но вскоре я снова оказалась обойденной. Элизабет ждала ребенка. Путем кесарева сечения на свет появился мальчик, к великой радости Элизабет и Губерта. Их квартиру пришлось переоборудовать, и с возвращением в Париж было решено повременить. Гордый отец — счастливый муж — оставался незапятнанным.

Стефан стал своего рода катализатором, и через два года я родила сына Вильяма. Теперь у Доминика было все то, о чем он мечтал. Женщина, которую он любил, и сын. Стоит ли удивляться, что иногда мне очень хотелось отомстить ему за это?

Я была хорошей матерью. Самоотверженной матерью. Когда я смотрела на Вильяма, мои мысли останавливали свой бег. Я открыла в себе желание поклониться кумиру. Фарфоровое божество, которое я купала и одевала. Непроницаемая тайна крика и молчания, взгляд, исполненный мудрого понимания.

Движение сильное и упорное, навстречу мне. Хорошо известные, но обновленные звуки. Обращенные ко мне. Этого должно было быть достаточно. Для меня. Для кого угодно. Но этого не было достаточно.

Когда няня ушла от нас, я стала справляться со всем сама. Доминик был очень удивлен и страшно гордился мной.

Я знала, что моя любовь к Вильяму восхищала его. Она была большим утешением для Доминика. Восстанавливалось равновесие. И это было справедливо.

Доминик купил квартиру-студию и, по-прежнему веря в гармонию чисел, постарался создать симметрично организованное пространство для своей красивой жены и ребенка.

На фоне белых стен он разместил геометрические формы мебели. По углам стояли кремовые шезлонги, черные стулья образовывали правильный круг, идеальный треугольник из низких деревянных столиков с литыми ножками — он говорил, что это антикварные индийские столы. Старинный глобус красовался в гостиной, а напротив него возвышался телескоп.

Комната Вильяма была маленькой, выдержанной в лютиково-желтых тонах. Его кроватка застилалась покрывалом, на котором ядовито-желтые коровы и пастухи, казалось, гоняются друг за другом по желтому полю в цветах. Оно нравилось ему, и он делал из покрывала что-то вроде тряпичной куклы, покорной и любимой.

Наша спальня являла собой контраст голубых и темных тонов. Доминик устроил для меня небольшую гардеробную, в которую вела замаскированная дверь — у меня был от нее ключ. По одну сторону были развешены платья, сидевшие в обтяжку, — наряды, которые особенно нравились Доминику. Аккуратными рядами стояла обувь. На полках — стопки заботливо сложенных свитеров, отливающих черным, кремовым, красным. На маленьком туалетном столике — очаровательный беспорядок кремов и пудр. Менее очаровывающие взор предметы лежали в ящиках стола.

Именно там, в тесной темной комнатке, я хранила вещи Элизабет. Высокие каблуки — черный лак. Две пары шелковых трусиков, оливково-зеленые и черные, которые я переделала, подогнав к своей фигуре. Носки. Заколка для волос — новое приобретение. Берет. Почти новый.

Я знала о скрытом сексуальном смысле всего этого и отдавала себе отчет в тех намерениях, с которыми я надевала ее вещи. Но в моем поведении не было тоски по телу Элизабет. Нет. Настолько требовательна я не была. Казалось, Элизабет не нуждалась в этих вещичках. Так ли это было? Столько различных мелочей. Из года в год.

В первое время после замужества я тщательно прятала свои трофеи под грудами одежды. Или же засовывала их глубоко в ящик. Но время шло, моя гардеробная все более обживалась мной, и я перестала бояться вторжений. Я расслабилась. Обычно я не пользовалась этими вещами.

Они предназначались для особых целей. Я смотрела на них и думала о теле Элизабет. Я впадала в своего рода транс, кружа по своим владениям, погруженным в полумрак.

После замужества мое отношение к Доминику не изменилось. Я радовалась своей власти над ним. Я знала, что это не столь уж большое достижение. Не требовавшее особого искусства. Но я не была амбициозна. Мало кто по-настоящему амбициозен. Возможно, в нас есть какое-то древнее генетическое знание. Большая часть человечества не стремится владеть миром, угадывая череду разочарований. Люди предоставляют немногим слепцам искать тропинки к мудрости. И наблюдают, как те попадают в ловушки, приносят себя в жертву, и состязаются друг с другом. Гораздо удобнее занять место среди зрителей и следить за тем, как актеры выпутываются из положений, доигрывая пьесу до конца.

Возможно, материнство заворожило меня. Время шло. Я была словно в тумане. Я продремала пять лет. Телефонный звонок.

Телефонный звонок в Лексингтон, где мы с Элизабет решили провести выходные дни. Наши мужья были в отъезде.

Я подошла к телефону. Я слушала. Потом медленно положила трубку на рычаг и долго стояла в гостиной. Одна. Потом я отправилась искать ее. Она подрезала розы в саду.

Она обернулась. Что-то в моем лице подсказало ей, что она должна бежать прочь от меня. Через лужайку, минуя террасу. Через парк. Она то шла, то бежала, спотыкаясь, продираясь сквозь кусты, к озеру. Она пыталась скрыться от того, что знала я. От того, что я должна была сообщить ей. Когда я догоню ее. Или когда она остановится. Не раньше. Это был вопрос мужества. Ее мужества.

В конце концов она величественно обернулась ко мне.

Я с трудом разомкнула губы.

— Нет. Нет! — закричала она.

И она рухнула — в решающие минуты жизни тело имеет свои права.

Я была вестником того, что заставило ее тело предъявить свои права. Это была случайность — Доминик уехал в Калифорнию, мои родители гостили в Лондоне. Я стояла и смотрела, как слова, произнесенные мной, вьются вокруг нее. Я слушала, как она дышит. Звуки, исходящие от умирающей женщины. Звуки, словно острая бритва, кромсали воздух.

Стоя на коленях, она царапала землю. Но та не поддавалась. Она намеревалась уступить только, чтобы принять его в себя.