Татьяна Дубровина - Высший пилотаж

— Пусть будет поближе к сердцу.

Однако «белые» вынашивали коварный замысел.

Маша давно уже присмотрела себе одну скромную симпатичную пешечку и потихоньку двигала ее к противоположному краю доски.

Пока азартный противник крушил ее позиции в центре, она потихоньку, шаг за шагом, ходила пешкой по флангу.

И — вот он, решительный удар: пешка стала королевой!

— Доставай-ка ферзя из кармашка! — торжествовала Мария. — И твой король пал! Мат!

Соприкоснулись шахматные фигуры — солнечная королева и загорелый дочерна король. И соприкоснулись руки игроков.

Увлекшись игрой, девушка забыла про бдительность, и это соединение рук застало ее врасплох.

Иоанн притянул ее к себе и стал жадно целовать:

— Победительница моя…

И тут же что-то в мире сломалось.

Шахматная доска превратилась в кафельный пол балкона. Фигуры посыпались на пол — нет, это были люди, которые падали с высоты восьмого этажа.

И обречена была на гибель самонадеянная пешка, возомнившая себя королевой.

В воздухе возникло неестественное напряжение, такое сильное, что лампочка под потолком лопнула и погасла. Послышался звон осколков.

Но рассвет уже заглядывал в окна.

И при этом утреннем, едва забрезжившем свете Иоанн увидел, как исказилось лицо его любимой. Сначала на нем появилось беспомощное, младенческое выражение, а потом… потом возникло явное сходство с нервной Натальей Петровной.

Неожиданно для себя самой, не вполне соображая, что творит, Мария размахнулась и изо всех сил ударила Соколова по лицу… Совсем как Наталья Петровна однажды дала пощечину ей.

— Что, все услуги оплачены? — зло выкрикнула она. — Купил? С потрохами? Убирайся отсюда… без выходного пособия! Мне ничего от тебя не нужно, понял? И сам ты — тоже!

Клюквенный кисель разливался перед глазами сплошной багровой пеленой.

Маша перестала видеть. Ей казалось, что ее больше нет. И ничего нет.

Из внешнего мира донеслось до нее лишь несколько коротких слов, произнесенных мужским голосом, который когда-то был ей знаком.

Смысла этих слов она уже не уловила. Поняла только, что они были оскорбительны…

Антон Белецкий в эту ночь не сомкнул глаз. Все шагал взад-вперед по комнате, то и дело поглядывая на окна Марии Колосовой. Свет в них то гас, то зажигался снова. Антон обкусал себе все ногти.

Под утро дверь Машиной дачи распахнулась, и, перепрыгнув через все ступени сразу, с крыльца соскочил летчик. Он пробежал через участок к своей машине, на ходу оборачиваясь и бросая в сторону дверей обидные, резкие слова.

Антон почувствовал себя отмщенным: в репликах Иоанна узнал повторение тех мерзостей, которые наговорил Соколову про Машу он сам.

Потирая от удовольствия липкие ладони, Белецкий наконец улегся под верблюжье одеяло и проскрипел сам себе вместо колыбельной:

— «Мери верит в чуде-са! Мери едет в не-беса!»

«Мерседес» взревел, что было совершенно нехарактерно для обычно бесшумного мотора, и умчался по направлению к станции.

Антон Белецкий уснул, и сны его были цветными и приятными.

Иоанн… Иона… Какое все-таки идиотское имя… Вот уж родители выпендрились.

У Маши возникала единственная ассоциация — с чеховским Ионычем, таким жалким, никчемным… Ванечка вовсе на него не похож. Он весь — стремление, весь — полет, порыв…

Вот он стремительно привлекает Машу к себе, вскидывает на руки… Ноги отрываются от пола, дух захватывает, а в груди такое сладкое, незнакомое томление, восторженное ожидание, которое загоняет глубоко внутрь привычные страхи.

Расслабься, дурочка, прекрати думать о том, как ты выглядишь и прилично ли позволять мужчине целовать себя после всего лишь месячного знакомства… Прилично ли… Он может решить, что… Ой, что люди скажут… А рука поневоле одергивает задравшуюся юбку, натягивает ее на коленки…

Как сильно он прижимает ее… Наверное, сквозь тонкий сарафан он чувствует, как напряглась Машина грудь… И ей неловко, стыдно… Он поймет это как знак ее согласия на дальнейшее, а ведь Маша…

Только рука ее почему-то оставила в покое ситцевый подол сарафана и потянулась вверх, обвилась вокруг его шеи, пальцы зарылись в его волосы, а глаза закрываются сами собой, словно Маша теряет сознание. Свет меркнет, в голове все кружится, и то в жар бросает, то в холод…

Горячее дыхание касается ее щеки, и губы вдруг начинают припухать и чесаться, как после комариного укуса. И унять этот нестерпимый зуд можно только… только… чем? Да! Поцелуем! Разве она сама не знала этого? Разве не чувствовала? Не хотела? Зачем подавлять свои желания, стыдиться их как чего-то неприличного? Только мгновенная неловкость и коротенькая глупая мыслишка: «Он поймет, что я совершенно не умею целоваться…» Однако… он талантливый учитель… или же Маша способная ученица. С каждым мгновением она смелеет все больше и больше, и, когда его язык проталкивается сквозь ее сжатые зубы, Маша осторожно начинает посасывать его в ответ, будто невиданный, изысканный деликатес. У него неповторимый вкус — вкус любимого мужчины…

Ой, да разве Маша влюблена? Разве это чувство замирания, словно ее вышвырнули из самолета, забыв научить пользоваться парашютом, называется любовью? Как это непохоже на то, что описывал Тургенев… Для его героинь любовь — это поэзия, возвышенные мечты, туманное томление… А она… грязная, пошлая. Ей хочется, чтобы рука Ивана-Иоанна коснулась ее коленки, обожгла прикосновением и скользнула выше, к запретному, всегда потаенному, спрятанному от чужих нескромных глаз.

Ах, как это, оказывается, приятно… Словно горячая волна разливается по всему телу. И оно напрягается, как струна… Звонкая, легкая струна изящной певучей скрипки… Кажется, сейчас она зазвучит под его пальцами… Маша всегда стеснялась своего тела, а теперь ей вдруг захотелось обнажить его, чтобы Ванечка мог полюбоваться ее совершенными формами, тонким изгибом бедер, тугой маленькой грудью… Как глупо прятаться под платьем!

Она сама помогает ему срывать с нее сарафанчик, ставший вдруг тяжелыми веригами. И подается навстречу его губам, жадно ищущим крохотный розовый сосок… Голова кружится, но краем глаза Маша успевает заметить, что Иона несет ее к дивану. Сейчас ее спина коснется потертого шелка обивки, и его грудь прильнет к ее груди, и Маша ощутит приятную тяжесть стройного мужского тела… а дальше… дальше…