Альмудена Грандес - Любовь в ритме танго

— Какую фразу? — спросила я. — Я не помню.

— А я помню, — улыбнулся Томас. — Ты сказала ему, что твоя сестра Рейна намного лучше тебя.

Я помнила то время плохо и, слушая его слова, память переносила меня в прошлое: я снова была в кабинете в доме на улице Мартинес Кампос, солнце нежно светило сквозь стекло, придавая сказочный блеск мебели, согревая меня. Я видела свою тень, падавшую на карту уже несуществующего мира далекой Америки, тогда я чувствовала любовь дедушки каждой частичкой своего тела. Теперь я задумалась над тем, вспоминал ли он о старом проклятии так же, как я это делаю теперь, верил ли в силу зла.

— Я любила его, Томас, очень сильно любила. Всегда любила, с тех самых пор как себя помню, и, несмотря ни на что, сама не знаю, почему так сильно.

— Это странно, потому что его было трудно любить, — на какое-то время Томас замолчал, глядя на потолок, раздумывая. — Но, в конце концов, у него в жизни было все. Об этом я сказал ему, когда рассказал ему правду.

— Какую правду?

— Единственную.

— Я не понимаю… Несомненно, ты всегда был невероятно таинственным, знаешь? С детства я тебя боялась. Ты на всех действовал успокаивающе, так же, как дед, ты всегда был очень серьезен. На семейных праздниках, на Рождество и все такое ты никогда не пел и не смеялся.

— Мне редко бывало смешно, — сказал он и рассмеялся, а я рассмеялась вместе с ним.

— Я даже не пойму, что в тебе странного.

— Чтобы относиться к проклятым, хочешь сказать? — я кивнула, а он опять на некоторое время замолчал.

Потом он протянул руку к своему пиджаку, достал портсигар из кармана, осторожно открыл его, зажег сигарету и наклонился вперед, упершись локтями в колени и глядя на меня.

— Да, все, — сказал он тихо. — Во мне все странное, Малена, во мне скопилось больше, чем во всех вас. Я гомосексуалист. Я думал, ты знаешь об этом.

— Не-е-е-ет… — пробормотала я. У меня от удивления отвисла челюсть, и только когда мне удалось закрыть рот, я решила извиниться. — Жаль, я… Я думаю, что ты должен был мне сказать об этом, я не знаю…

— Но зачем? — удивился Томас. Я посмотрела на него и увидела, что он улыбается. Он казался по-настоящему веселым и совершенно не обиделся. — Я понял это еще в колледже, мои одноклассники тоже об этом знали. Магда была единственной, кто понял это раньше всех, поэтому она со мной хитрила, клала мою руку на спину племянника Марсиано. Какой ужас, я боялся, что со мной может что-то произойти в его компании, каждый раз, как себя помню… Потом мы оба над этим шутили. Естественно, говорили мы, когда у кого-то четырнадцать детей, получится всего понемножку: эмигрант, мисс, растение, однорукий, монахиня, мачо, депутат парламента и кто-нибудь, кончающий раньше времени…

— Кто? — вскрикнула я, потрясенная его последними словами.

— А! — ответил Томас, погрозив пальцем и не одобряя того, что я его перебила. Этот жест выглядел у него просто смешно. — Не я, конечно.

— Педро, я уверена, — предположила я. — Он должен получить по заслугам.

— Я не скажу тебе ни да, ни нет, — ответил мне он, смеясь — но это совсем не важно, не думай. Папа проводил жизнь, мечась между женщинами, но в конце концов остался тем же мальчишкой.

— А тебя он не хотел наставить на путь истинный?

Томас помотал головой из стороны в сторону.

— Нет, потому что я его об этом не просил. Кроме того, мне было двадцать семь лет, я был очень взрослым и никогда не был дураком. Я могу утверждать, что он узнал об этом очень давно, раньше, чем я ему рассказал, но он никогда ничего не говорил, ни в сердцах, ни специально.

Мы всегда вели себя так, словно ничего не случилось, но когда мне исполнилось двадцать пять, он сказал мне: «Сын мой, я не оставлю тебя в покое, пока не увижу, что ты устроился», и он выполнил свое слово… Мама ничего не подозревала. Наверное, она думала, что у меня много проблем, но не понимала, каких именно, потому что я никогда не гулял с девочками; в двадцать пять лет я был очень религиозным, стараясь обмануть остальных, а потому она решила найти мне невесту. Ты не представляешь себе той суеты, которая началась вокруг меня с ее помощью. С вечера до утра дом ломился от девушек — подруг моих сестер, кузин, невест моих братьев, дочерей подруг моей матери, блондинок и брюнеток, высоких и маленьких, тощих и пугливых — целый каталог, на все вкусы, некоторые очень красивые, а другие просто симпатичные. Две из них мне действительно понравились, и мы стали друзьями, вместе гуляли, ходили в кино, ужинали. Но прежде чем они стали питать иллюзии, я рассказал им обеим правду. Одна сильно расстроилась, сказала, что не хочет больше меня видеть, и я никогда ее больше не видел, а другая, Мария Луиза, которая дважды потом была замужем и у которой куча детей и внуков, осталась моей подругой, и, заметь, я ей благодарен. Представляю, как моя мать перевернулась бы в гробу, если бы узнала обо всем. К Марии Луизе я за столько лет привязался (почти сорок лет!), правда, не знаю почему. С другой женщиной подобные отношения были бы невозможны, потому что в один прекрасный день ей бы захотелось большего, чем просто дружба. А с Марией Луизой мы встречались два или три года, ни разу не притронувшись друг к другу. Каждый день одно и то же. Мы были странной парой…

— Послушай, ведь вы могли бы пожениться.

— Конечно. Она видела, что мне плохо, что я напуган, и сказала, что готова сделать это, но при условии потом строить свою жизнь отдельно от моей, хотя в то же время мы жили бы официально в одном доме. Об этом я решил поговорить со своим отцом, потому что не мог этого просто так сделать. Я тянул с этим разговором несколько недель, приготовил речь, прежде чем выйти из своей комнаты, но потом в кабинете я подошел к его столу, сел и тупо уставился в листок. Он молча наблюдал за мной, словно помогал заговорить, думаю, я был похож на школьника или на животное. «Я никогда не вмешивался в твою жизнь, отец, — начал я, — я не знаю того, что ты даешь Теофиле, мне это неинтересно… Ты должен понять меня, я знаю, что страшно тебя разочарую, потому что для такого человека, как ты, ужасно иметь такого первенца, как я, но я не могу ничего поделать, отец. Я не виноват, мне нравятся мужчины…» Отец закрыл глаза, откинул голову назад и не проронил ни слова. Этот ответ произвел на меня такое сильное впечатление, что я сказал, что женюсь, если он попросит. «Нет, — наконец ответил отец, все еще не открывая глаз, — не говори так, для тебя и для твоей жены это будет мукой». Я поблагодарил его, он поднялся, стал ходить по комнате, а потом подошел ко мне, положил руку на плечо, сжал его и попросил меня оставить его одного. «Мне нужно подумать, — сказал отец, — но ты не волнуйся, ничего не говори своей матери, я сам скажу, так будет лучше».