Елена Ярилина - Любви хрустальный колокольчик

Виктор лежал в отдельной палате, роскошь, еще не виденная мною, и я с любопытством завертела головой, как только переступила порог: комната маленькая, очень чистая, неуютная, как и все больничные палаты, цветной телевизор на тумбочке, холодильник в углу, у кровати бра. Я перевела беспокойный взгляд на пациента. Виктор полулежал на высоких подушках и спокойно смотрел на меня, тем не менее почему-то вдруг показалось, что его взгляд полоснул по моему сердцу. Уж не потому ли я стала сначала рассматривать стены, что очень боялась встретить его самый первый взгляд в момент моего появления? Странная я, однако, стала! Тем временем я подошла к нему, поздоровалась и опустилась в кресло, которое стояло возле изножья кровати. Меня уже предупредили, чтобы я не давала особенно много ему говорить. И сейчас, видя, что он раскрыл рот, я замахала рукой и торопливо стала рассказывать ему, как ко мне сегодня утром приехала Наташа и сообщила о происшедшем несчастье. Виктор вроде бы отказался от попыток заговорить, я обрадовалась и защебетала обо всем, что только была в состоянии припомнить, и, в частности, похвасталась тем, что научилась копать. Я и правда с ранней молодости лопату в руках не держала, и поначалу этот труд был мне непривычен, я набила мозоли на ладонях в первый же раз, о чем и расписывала ему подробно и с юмором. Вдруг, когда я меньше всего этого ждала, он перебил меня и сказал, что загар мне очень идет. Голос у него был чуть хрипловатый, но вполне обычный. Сначала я смутилась от неожиданного комплимента, но потом опять вспомнила, что ему нельзя разговаривать, подхватила тему загородной жизни и рассказала, как один раз вечером ходила купаться на озеро и как там хорошо. Но и эта тема вскоре иссякла; пока я судорожно придумывала, о чем бы еще можно было поговорить, Виктор опять подал голос:

— Смешная ты, Женя. Мне нельзя говорить два часа кряду, но несколько фраз вполне по силам, лучше расскажи, как ты отдохнула в Туапсе. Наташа ведь тоже к тебе приезжала?

Я тут же ухватилась за любезно предложенную мне тему и начала с энтузиазмом ее развивать. В числе прочего я рассказала, как к нам с Наташей прицепились подвыпившие моряки и звали нас в ресторан и как мы с трудом отделались от них. Рассказывала я эту незатейливую историю вроде бы шутливо, намереваясь немного развеселить его, но, слушая меня, Виктор почему-то не улыбался. Но тут пришла медсестра, наступил черед каких-то процедур, и мне пришлось уйти, однако я пообещала ему заглянуть в понедельник.

Пока возвращалась из больницы домой, а поехала я, конечно, на городскую квартиру, я мучительно думала: почему он промолчал в ответ на мое предложение прийти к нему еще раз? Потому ли, что должен меньше говорить, или же потому, что не хочет меня видеть, но сказать об этом прямо ему неловко? Из дому я позвонила Наташе и рассказала ей о своем посещении, о том, что, на мой взгляд, он неплохо выглядит, при этом не скрыла, что чувствовала себя не слишком свободно. Она выслушала меня молча, не сделав никаких комментариев к моему рассказу, а я так надеялась, что она хотя бы что-то скажет. Вздохнув, я добавила, что собиралась к нему в понедельник, а теперь сомневаюсь: стоит ли? Тут она оживилась и посоветовала мне пойти непременно. Поговорив с Наташей, я пришла к выводу, что до понедельника еще долго, не стоит без всякого толку болтаться в городе, в то время как моя работа не терпит отлагательств, и тем же вечером уехала в Фирсановку. До отъезда я успела пообщаться по телефону с Любашей, которую мне наконец-то удалось поймать. Выяснила, что у нее хворала мать и она долгое время ухаживала за ней. Еще у нее было какое-то сложное и запутанное недоразумение с новым любовником, они были в ссоре, но теперь помирились, оба счастливы и раздумывают, куда бы им поехать отдохнуть. Любаша щебетала, словно жаворонок в небе, и я порадовалась за нее.

В понедельник наша встреча с Виктором прошла еще более натянуто. В этот раз я пришла хотя бы не с пустыми руками, притащила бананы и гранатовый сок. Он поблагодарил меня несколько суховатым тоном и попросил больше ничего ему не носить, у него и так всего слишком много. Говорил он уже совсем хорошо, мне показалось, что голос его звучит уже так же, как и до ранения. Но на меня Виктор даже не смотрел. Я поняла, что мой визит ему не нужен, но повернуться и уйти сразу было тоже как-то глупо, и я решила довести эту дурацкую встречу до конца. Попробовала дорассказать ему те подробности моей поездки к морю, что не успела в прошлый раз. Но после нескольких сказанных фраз вдруг почувствовала, что он совсем не слушает меня. Я споткнулась на середине предложения и замолчала, чего он, кажется, и не заметил. Когда молчание стало совсем невыносимым, Виктор, наконец, поднял на меня глаза:

— Женя…

Было видно, что ему очень сложно выговорить вслух то, о чем он думал, и я решила ему помочь, поскольку мне стало все окончательно ясно.

— Виктор, мне все понятно и не стоит ни о чем говорить. Мне все равно уже надо идти, так что не переживай. Поправляйся. Желаю тебе всего самого хорошего.

Весь немалый путь до Фирсановки я ругательски ругала себя! Надо было мне сразу догадаться, что я совершенно напрасно приехала к нему. И в самом деле, мой первый приезд к нему, этот визит элементарной вежливости и человеколюбия, он был необходим, но этим единственным визитом и стоило ограничиться. Зачем я поехала к нему второй раз? Кто я ему? Да никто! Мне было настолько не по себе, что даже затошнило. Дома я тоже не могла найти себе места, стыд и неловкость жгли меня огнем. Не помогли ни чай, ни прогулка в лес. Почему я так переживаю и волнуюсь? С этим тоже стоило разобраться. Я не дала ему произнести вслух то, что могло расстроить и унизить меня. Он не выгнал меня, я сама ушла, твердила я себе, но это мало помогало. Да что это, в самом деле, со мной?! Да даже если бы он сказал, попросил или приказал мне уйти и не приходить больше, то при наших с ним неприязненных отношениях разве это повод для терзаний? Одной гадостью больше или меньше, какое это имеет значение? Он говорил мне куда худшие вещи, мегерой называл неоднократно, и ничего, я вполне спокойно это пережила, что же сейчас мне так плохо? Я так и не смогла ни успокоиться полностью, ни объяснить себе толком свое состояние. Единственное, до чего я смогла додуматься, — это то, что в результате всех достаточно непростых событий зимы и весны моя психика стала до того неустойчивой и разболтанной, что реагирует на малейшее потрясение долгим резонансом, как пустой кувшин.

Я завершила наконец работу над книгой. Позвонила Дяде и повезла ему рукопись и диктофон, надо же было вернуть ему его игрушку, как он его называл. Когда я приехала, то обнаружила, что Дядя меня ждет не один, с ним Модест Сергеевич. Дядя, по своему обыкновению, не тратя время на приветствия, сразу же нетерпеливо протянул руку за рукописью, я не колеблясь отдала ее. Он стал жадно проглядывать ее. Конечно, все подряд он читать сейчас не мог, но старался сделать это хотя бы выборочно. Пока Дядя был занят, я от нечего делать разглядывала Модеста Сергеевича. Его поведение меня заинтересовало, то ли он в присутствии Дяди сильно тушевался, то ли обнаружился четвертый его слой — Модест Сергеевич хмурый и молчащий. Когда я вошла, он поздоровался со мной и с тех пор не произнес ни слова. Наконец Дядя оторвался от книги и ударил в маленький гонг, который стоял рядом с ним на круглом столике. Раздался мелодичный звук, и через пару минут в комнату вошла домоправительница, одетая во все белое, как и раньше, и, как и раньше, нелюдимая. Она принесла на подносе бутылку шампанского и три бокала. Дядя сделал знак рукой, и Модест Сергеевич открыл бутылку. Все так же молча он подал бокал мне, потом Дяде и, наконец, взял сам. Молчание прервал Дядя.