Лорейн Заго Розенталь - И снова о любви

— О! — Лучшего ответа я не нашла.

Ветер развевал волосы Ли, длинные пряди медного цвета хлестали по веснушчатому лицу.

— Зря я, наверное, все это рассказываю. О нем и так ни от кого доброго слова не услышишь, — продолжала она. — Его имя… с индейского переводится «Он такой». Дядя то и дело твердит: «Он такой упрямый», «Он такой злой», «Он такой глупый». А тут Дэл еще собрался бизнесом заняться… Купил эту развалюху на деньги, которые ему оставила мать. Хоть бы у него все получилось. Никто в него не верит, и ему обязательно надо сделать что-нибудь стоящее.

— О! — повторила я, задаваясь вопросом: зачем Ли мне все это рассказывает? В школе, кроме меня, она ни с кем не разговаривала, и я пришла к выводу, что она страдает от одиночества.

Ли жила в современном здании на Восточной Семьдесят восьмой улице. Швейцар открыл перед нами стеклянную дверь и проводил до зеркального лифта, в котором от первого до двадцатого этажа, где располагалась квартира Ли, звучала популярная мелодия.

Небольшая, но красиво декорированная квартира была обставлена модной мебелью, окна закрывали легкие занавески бирюзового цвета, на кухне красовалась хромированная бытовая техника.

Мы разложили на кухонном столе библиотечные книги и принялись выписывать на лист бумаги факты из жизни Пикассо. Я читала об одной из самых известных его картин, «Авиньонские девушки», когда мне захотелось в туалет.

— Через гостиную и направо по коридору, — сказала Ли, махнув рукой в нужном направлении. Она была слишком увлечена Пикассо, чтобы поднять голову.

В гостиной стоял бежевый диван, дубовый журнальный столик песчаного цвета, на стене — картина Джорджии О’Киф: абстрактный цветок, буйство розового и оранжевого и немного бирюзы, что вполне гармонировало с занавесками. Когда я вышла в коридор, дверь в самом его конце открылась. Я увидела высокую, стройную молодую женщину с тонкими руками, таким же, как у меня, цветом волос и прекрасным лицом. На ней была ночная сорочка, почти прозрачная.

— Привет, — сказала женщина. — Я Рейчел.

— Я Ари.

Рейчел подошла ближе, и я рассмотрела ее лицо. Смуглая кожа, гладкая и безупречная. Нос крупный, но совершенно прямой, тонкие, изогнутые брови и темно-карие глаза. Внешность модели, столь же ослепительная, как у женщин с обложки «Вог». Я задалась вопросом, кем она приходится Ли — может, старшей сестрой? Они были совершенно не похожи.

— Ты в дамскую комнату? — спросила она. — Иди первая.

Я постаралась управиться побыстрее — не хотелось заставлять Рейчел ждать.

На кухне Ли все еще читала о Пикассо.

— Нам нужно сходить в Музей современного искусства, — заявила она, когда я снова уселась напротив нее. — Прочувствовать его работы. Это поможет лучше написать о нем. Как ты думаешь?

Я кивнула. В ванной потекла вода. Ли удивилась, что ее мать не спит, а у меня в голове не укладывалось, что женщина, которую я только что встретила, может быть чьей-то матерью, особенно такой взрослой девицы, как Ли.

— Ты ее видела? — спросила Ли, и я вновь кивнула. — Обычно раньше пяти она не встает. Знаешь… ее распирает от гордости, что у нее дочь-подросток. Ей всего тридцать четыре года.

Я быстро прикинула: тридцать четыре минус шестнадцать. Получается, Рейчел родила Ли в восемнадцать лет. Киран родился за три месяца до восемнадцатилетия Эвелин, но выбалтывать семейные секреты я не собиралась и промолчала.

По словам Ли, Рейчел всегда спала днем. Я предположила, что она работает в ночную смену, но где? Вряд ли такая женщина устроится на пункт взимания дорожных сборов или санитаркой в больницу.

— Чем она занимается? — поинтересовалась я, подумав, что сую нос не в свое дело, однако Ли, похоже, так не считала.

— В основном тусуется в ночных клубах. Раньше она обожала «Студию-54». Хозяин этого клуба — ее друг. А сейчас он болен. СПИД. — Последнее слово Ли прошептала, будто СПИД можно подхватить, просто упомянув его. — Вообще-то мама — гример на Бродвее. Прежде была занята в «Кордебалете», а сейчас — в «Кошках», но только со вторника по четверг. По выходным ей некогда — ходит по светским раутам. Хорошо, хоть дядя нам помогает, а то я даже не знаю, где бы мы жили. Наверное, в картонном ящике на улице. Или на стоянке для трейлеров в Джорджии.

Слово «Джорджия» она произнесла, имитируя южный акцент, и на этом ее болтовня пока закончилась. Мы снова занялись книгами о Пикассо. Читали про «розовый период» и этап кубизма в его творчестве, пока я не заметила, что начало смеркаться.

— Наверное, мне пора, — сказала я, пытаясь найти глазами свое пальто. — Уже поздно.

Я забыла, что Ли повесила пальто в шкаф в прихожей. Она принесла его и, пока я застегивала пуговицы, предложила мне вызвать машину.

— Я прекрасно доберусь на метро, — ответила я. В кошельке лежала одна десятидолларовая купюра, а этого было явно недостаточно, чтобы оплатить такси от Манхэттена до Бруклина.

— На улице темно, Ари, — уговаривала Ли. — И опасно. В метро полно недолеченных психопатов. Ты что, не смотришь телевизор? — Она сняла трубку и начала набирать номер. — Услугами этой фирмы пользуется компания дяди, так что доедешь бесплатно… И никаких отговорок.

Причины для возражений я не нашла. Мы спустились в лифте и стояли у выхода рядом со швейцаром, пока не подъехал элегантный седан. Я скользнула на заднее сиденье и смотрела сквозь тонированное окно, как Ли машет мне на прощание рукой. Водитель включил радио, и мы понеслись по Манхэттену мимо разноцветных огней небоскребов и светофоров.

Вскоре мы добрались до Бруклина, где возникла совершенно иная картинка: скромные дома, святая Анна на лужайке перед нашим домом. Дул такой яростный ветер, что она и малышка Мария, казалось, съежились от холода.

На крыльце в переднике стояла мама. Дверь за ее спиной была открыта, и я, выбравшись из седана, сразу уловила запах еды. Направляясь к дому, я знала: сейчас мне попадет за то, что задержалась и не соизволила позвонить. Возмущенно и в то же время озадаченно она смотрела на машину, на ярко-красные тормозные фонари, горящие в темноте.

— Как это понимать? — спросила она.

Наверное, ее интересовало, с чего это меня привезли на машине, как «светскую львицу», но в моей голове крутились другие мысли. Я думала о полуразвалившемся доме на Западной Двадцать третьей улице и о роскошной квартире на Восточной Семьдесят восьмой, о потомке индейцев шони Дэлсине Эллисе и о шраме у него на лице. Что ответить маме, я представления не имела.

На следующий день мама положила мне с собой хлеб с ветчиной и кекс «Хостесс», но Саммер отказалась обедать в кафетерии. Она заявила, что неподалеку живет одна ее подружка и, хотя устав Холлистера категорически запрещал покидать территорию школы, они частенько убегали к ней и заказывали пиццу.